Запретное - [10]

— Лочен, с тобой все в порядке? Ты выглядишь так, будто только что пробежал марафон.

Я быстро киваю и, не поднимая взгляда, беру у него листок.

Начинается контрольная, и в классе воцаряется тишина. Я люблю контрольные. И всегда их любил, и вообще разного рода экзамены. Если только они письменные. И на целый урок. И мне не нужно говорить и отрываться от листка, пока не прозвенит звонок.

Не знаю, когда это началось — это чувство, но оно растет, заглушает меня, душит как ядовитый плющ. Я врастаю в него. А оно врастает в меня. Наши границы размываются, становятся аморфными, протекающими и ползущими. Иногда мне удается отвлечься, обмануть себя размышлениями, убедить себя, что со мной все в порядке. Например, дома со своей семьей я могу быть собой, снова быть нормальным. До прошлого вечера. Пока не произошло неизбежное: по Бельмонту поползли слухи, что Лочен Уители — социально неприспособленный чудак. И хотя мы с Китом никогда особо не ладили, меня охватывает осознание, что он стыдится меня: ужасное, сжимающее, глубокое чувство в груди. Даже сама мысль об этом заставляет пол под моим стулом наклоняться, будто передо мной скользкий спуск, и я могу только катиться вниз. Я знаю, что значит стыдиться члена своей семьи: столько раз мне хотелось, чтобы моя мать пусть если не дома, то хотя бы на людях вела себя соответственно своему возрасту. Это ужасно — стыдиться того, кого любишь, это чувство разъедает тебя. И если ты позволишь ему добраться до тебя, если перестанешь бороться и сдашься, то, в конце концов, стыд превратится в ненависть.

Я не хочу, чтобы Кит стыдился меня. Чтобы он ненавидел меня, даже если иногда мне кажется, что я ненавижу его. Этот трудный ребенок, полный злости и обиды, все еще мой брат, он — все еще моя семья. А семья — это самое важное. Моя братья и сестры порой могут свести меня с ума, но они родные. И они — все, кого я знаю. Моя семья — это я. Они — моя жизнь. Без них я был бы один в этом мире.

Все остальные — посторонние, чужие. И они никогда не станут друзьями. А если и станут, если каким-то чудом я найду способ сойтись с кем-то вне своей семьи, то, как их можно будет сравнить с теми, кто говорит со мной на одном языке и знает, кто я такой, даже без слов? Даже если я смогу посмотреть им в глаза, заговорить с ними без слов, которые забивают мое горло и не могут вырваться наружу, даже если их взгляд не прожжет дыры в моей коже и не заставит меня убежать на миллионы миль, как я вообще смогу позаботиться о них так, как забочусь о своих братьях и сестрах?

Звенит звонок, и я первый вскакиваю со своего места. Когда я прохожу через многочисленные ряды учеников, мне кажется, будто они все смотрят на меня. Я вижу себя их глазами: парень, который всегда усаживается в самом конце класса, никогда не разговаривает, постоянно во время перемены сидит один на одной из лестниц на улице, сгорбившись над книгой. Парень, который не знает, как общаться с людьми, который трясет головой, когда к нему придираются в классе, и который каждый раз, когда необходимо представиться, сидит с отсутствующим видом. За эти годы они научились позволять мне просто быть. Когда я приехал сюда в самом начале, меня много пихали и толкали, но, в конце концов, им стало скучно. Иногда новый ученик пытался начать разговор. И я действительно пытался. Но когда ты можешь только выдавить из себя односложные ответы, а твой голос тебя полностью подводит, что еще тебе остается? Что им остается? С девочками еще хуже, особенно сейчас. Они стараются еще сильнее и упорнее. Некоторые даже спрашивают меня, почему я никогда не разговариваю, будто я могу на это ответить. Они флиртуют, пытаются заставить меня улыбнуться. Они хотят мне добра, но не понимают, что от одного их присутствия мне хочется умереть.

Но сегодня, к счастью, меня никто не трогает. Целое утро я ни с кем не разговариваю. В столовой я замечаю Маю: она смотрит на обычную девочку, которая болтает с ней, и закатывает глаза. Я улыбаюсь. Поглощая бесцветную картофельную запеканку, я наблюдаю за ней, как она притворяется, что слушает свою подругу Фрэнси, но продолжает, гримасничая, смотреть на меня, что вызывает у меня смех. Ее белая школьная рубашка, на несколько размеров больше, чем нужно, нависает над серой юбкой, короткой нужной длины на несколько дюймов. На ней спортивные ботинки на шнурках, потому что она потеряла свои школьные туфли. Она без носок, а большой пластырь в окружении множества синяков закрывает разодранное колено. Ее рыжие волосы достают до талии, длинные и прямые, как у Уиллы. Скулы покрывают веснушки, подчеркивая естественную бледность ее кожи. Даже когда она серьезна, в ее темно-синих глазах всегда что-то мерцает, будто она сейчас улыбнется. За последний год из симпатичной девочки она превратилась в красавицу, необычную, утонченную, лишающую спокойствия. Мальчики бесконечно заговаривают с ней — это беспокоит.

После обеда я беру свой экземпляр книги “Ромео и Джульетта”, которую на самом деле прочитал несколько лет назад, и устраиваюсь на четвертой ступеньке лестницы на улице к северу от научного корпуса, которая наименее часто используется. Вот так и накапливаются мои бесполезные часы, как и мое одиночество. Я держу книгу открытой на случай, если кто-то подойдет, но на самом деле я сейчас не в настроении перечитывать ее. Вместо этого со своего места я наблюдаю, как самолет белым прорезает темно-синее небо. Я смотрю на крошечное судно вдалеке и поражаюсь громадному расстоянию между всеми теми людьми на огромном переполненном борту и мной.