Запретная любовь. Колечко с бирюзой - [33]

Мы сидели в гостиной. Вокруг были расставлены громадные розовые хризантемы, придававшие комнате нарядный вид. Осенний вечер был очень холодным, и в камине весело потрескивали поленья. Все выглядело роскошно и красиво. Мы оба должны были получать столько счастья и радости от пребывания здесь! На деле же все обстояло самым жалким образом. Я почувствовала это с особой остротой, увидев реакцию Чарльза на мою попытку вторгнуться в чисто мужскую крепость и завести речь о сексе.

Я замолчала, включила телевизор и сидела, следя за пьесой, в которой какой-то мужчина покончил жизнь самоубийством из-за того, что какая-то женщина не пожелала его любить. Невольно я горько рассмеялась.

Внезапно мне вспомнилось, как три года назад мы отдыхали в Риме. Это был один из тех случаев, когда Чарльз был чрезвычайно мил. Он отказался от своей лодки и согласился показать мне самый восхитительный город на свете. Он предоставил мне бродить целую неделю по картинным галереям и музеям, правда, одной. Сам же большую часть времени сидел на солнышке в кафе, расположенном на площади, и читал газеты, в основном, я помню, «Файнэншл таймс». Без нее он просто не мог жить даже в Риме. Но во всяком случае по вечерам он охотно водил меня куда-нибудь пообедать. Я была благодарна. Клянусь, я отправилась в эту поездку преисполненная самых благих намерений. И решила быть с ним ласковой, не давать воли языку, даже когда мне хотелось что-то покритиковать, и не просить у него ничего такого, чего он дать не может.

Мы уже провели в то лето весьма неприятные две недели в Стадленд-бэй, где отдыхали всей семьей. Дети отнимали у нас массу времени. Мы проводили целые дни, лежа с ними на пляже, и хотя Чарльз уделял Дилли очень мало внимания, с Джеймсом он играл в крикет и учил его плавать. Честно говоря, он, вероятно, так же плохо понимал нашу маленькую своенравную дочку и ее женские причуды, как и меня с моими прихотями. Но я была благодарна уже за то, что он не стал настаивать на поездке с нами Уинифрид, как это было в двух предыдущих случаях. К концу так называемые каникулы превратились для меня в сущий кошмар. У меня начались головные боли, чего раньше никогда не было. Я не желала поедать бесчисленные булочки, корнуэльские коржики, разрезанные пополам и промазанные кремом или вареньем, а также пирожные, которые нравились Уинифрид. А между тем мне надлежало их есть. Я не желала учиться играть в гольф, хотя это было необходимо. Я всегда оказывалась не права. В результате я обычно сидела на пляже где-нибудь в сторонке и читала, в то время как остальные четверо неизменно были вместе, вызывая чувство, что я тут вообще лишняя. Но эта неделя в Риме должна была целиком принадлежать мне, и я старалась показать Чарльзу, как благодарна ему за это.

Он немножко побродил следом за мной, осмотрел Колизей, собор Святого Петра и спортивный стадион Муссолини, а потом заявил, что с него хватит. Так что остальными чудесами ходила любоваться одна. Я была довольна, и меня буквально пьянила изумительная итальянская погода, в конце сентября уже не слишком жаркая, а также неисчислимое множество божественных зданий, фонтанов, церквей и площадей.

Я отправилась в Сикстинскую капеллу и сидела в совершенном трансе, устремив глаза на поразительный потолок, расписанный Микеланджело. Именно там меня, что называется, «подцепили».

Сидеть на скамье в глубине капеллы и разглядывать потолок было очень удобно. Рядом со мной устроилась какая-то итальянская чета. Он был красив довольно стандартной красотой типичного латинянина, немножко похож на Филиппа, которого я в то время еще не знала, — с такими же густыми черными волосами и сверкающими глазами. В общем, он был весьма привлекателен. Мне тогда уже не нравились блондины, наверное потому, что Чарльз, белокурый и голубоглазый, так меня разочаровал.

Женщина была маленькая, пухленькая и одетая так нарядно, как это умеют делать только римлянки. Однако я подумала про себя: она явно не получает удовольствия от своего пребывания здесь. То и дело она тянула мужчину за рукав, без умолку вереща что-то пронзительным голосом. Я достаточно хорошо понимала итальянский — в школе его изучали в качестве дополнительного иностранного языка — и разобрала, что она уговаривает его пойти домой, потому что скучает. К тому же у нее явно был скверный характер. Наверное, в молодости она и была хорошенькой. Но сейчас, когда ей за сорок, у нее появился двойной подбородок, а на губах выросли усики. Ее муж, которого она называла Паоло, был примерно того же возраста. Виски его уже тронула седина, придававшая какое-то особое благородство его внешности. Пожалуй, он выглядел даже немножко щеголевато в своем светло-сером в полоску костюме континентального покроя, который, я убеждена, вызвал бы презрение у Чарльза. В петлице была красная гвоздика, на руках желтые перчатки, а на голове черная шляпа.

Очень скоро они, по всей видимости, поссорились, жена поднялась и зашагала к выходу, стуча по мраморному полу своим нелепыми каблуками-шпильками.

После ее ухода он встал и снова уселся, как мне показалось, со вздохом облегчения. Он принялся разглядывать потолок в бинокль, однако то и дело откладывал его в сторону и украдкой бросал на меня взгляд, теплый и в то же время интимный, как умеют смотреть только латиняне. Я начала испытывать смущение. Тем не менее внимание его мне льстило. Как ни странно это звучит, пожалуй, я находила утешение в том, что хоть какой-то мужчина мной восхищается, ведь я столько лет прожила с холодным, как рыба, супругом. Взгляды, которые искоса бросал на меня Паоло, охватывали всю мою фигуру. Я понимала, что в смысле элегантности весьма и весьма уступаю его супруге. Я была без чулок. Длинные стройные ноги загорели на солнце, и я мысленно порадовалась, что утром покрыла ногти на ногах лаком и купила у Феррагамо пару новых белых сандалий. А так как Чарльз забыл подарить мне что-нибудь к годовщине нашей свадьбы, когда мы были в магазине Феррагамо, он купил красивую белую сумку с черепаховой застежкой. Если Чарльз делал подарки, это всегда было что-нибудь действительно стоящее.