Запрещено для детей. Пятый номер - [13]

«Что скажетъ начальникъ отдѣленія!» думаетъ Петръ Иванычъ (несомнѣнно, что господинъ, ѣхавшій на дрожкахъ, былъ его начальникъ отдѣленія). «Что скажетъ начальникъ отдѣленія?…» думаетъ онъ, большими шагами расхаживая по комнатѣ, и никакъ не можетъ рѣшить, что скажетъ начальникъ отдѣленія, хоть и предчувствуетъ, что онъ скажетъ что-то страшное, что-то такое страшное, отчего мало посѣдѣть въ одинъ часъ, отчего мало даже провалиться сквозь землю… И ни убѣжденіе въ своей невинности, никакія размышленія, никакіе доводы ума, ничто не утѣшаетъ безутѣшнаго Петра Иваныча! «Да, ужь не подать ли мнѣ просто въ отставку», думаетъ онъ: «такъ даже и не являться, а просто подать въ оставку, и кончено, а покуда выйдетъ отставка, тиснуть въ «Полицейской Газетѣ», что вотъ такъ и такъ дескать, чиновникъ

съ одобрительнымъ аттестатомъ»…

Тутъ онъ на минуту запнулся… «Вѣдь ужь мнѣ, вѣрно, дадутъ аттестатъ одобрительный?» продолжалъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ: «что-жь? служилъ я не хуже другихъ, нехуже другихъ, сударь ты мой, въ штрафахъ и подъ судомъ не бывалъ, зложелателей, благодаря Всевышняго, не имѣю… подалъ въ отставку… ну, что-жь? Вышелъ случай такой, съ кѣмъ не случается?… просто случай вышелъ такой… Такъ вотъ оно хорошо было-бы публиковать, что вотъ-де чиновникъ съ одобрительными аттестатами, титулярный совѣтникъ, — я думаю даже не худо будетъ выставить: имѣющій такіе-то и такіе-то знаки отличія… Такъ вотъ молъ, такой-то и такой-то чиновникъ, имѣющій такіе-то и такіе-то знаки отличія, хорошій чиновникъ, дескать, благонадежный чиновникъ, ищетъ мѣста управляющаго имѣніемъ, преимущественно

въ малороссійскихъ губерніяхъ, на выгодныхъ, дескать, для владѣльца условіяхъ…

Да! да! Въ малороссійскихъ губерніяхъ лучше — климатъ теплѣе, да и народъ-то попроще… народъ-то попроще, вотъ оно что, главное дѣло, сударь ты мой, народъ то попроще, вотъ она штука то какая!

А поди-ка сунься въ Костромскую, въ Ярославскую… ухъ! шельма на шельмѣ! Всякій мужикъ туда же граматѣ знаетъ и на каждомъ синій армякъ… на каждомъ на шельмецѣ-то синій армякъ, вотъ оно что, вотъ она штука-то какая, вотъ она какая штука то!

Избалованныя губерніи! Нѣтъ, вотъ бы гдѣ-нибудь въ малороссійскихъ, примѣрно въ Полтавской; три, четыре тысченки душъ, съ мельницами, съ фруктовыми садами, со всѣми угодьями, съ господскимъ строеніемъ; а баринъ-то себѣ гдѣ-нибудь за тридевять земель, въ Москвѣ, въ Петербургѣ, въ Парижѣ… а баринъ-то себѣ въ Москвѣ, а баринъ-то въ Петербургѣ, а баринъ-то себѣ въ Парижѣ, баринъ-то себѣ за тридевять земель, какъ въ сказкѣ говорится, какъ въ русской-то сказкѣ сказывается… Ухъ! раздолье-то! раздолье…» Тутъ Петръ Иванычъпотеръ руки отъ удовольствія, потому что уже, въ самомъ дѣлѣ, почувствовалъ себя управляющимъ такого имѣнія, — на что русскій человѣкъ очень скоръ… «Да, только та бѣда», продолжалъ онъ, вдругъ опомнившись, и вновь совершенно опѣшевъ, какъ человѣкъ, съѣвшій муку: «Да, только та бѣда, что никто не возьметъ, за фамилію никто не возьметъ… управляющій! ужь въ одномъ словѣ сейчасъ слышится Нѣмецъ, какой-нибудь Карлъ Иванычъ Бризенмейстеръ, или еще помудренѣй, такъ, чтобъ мужикъ и подумать не смѣлъ выговорить, какъ слѣдуетъ, чтобы у него языкъ поперекъ глотки сталъ. Бѣдь вотъ, будь нѣмецкая фамилія, хоть подобіе нѣмецкой фамиліи будь… а то — Блиновъ! на вотъ тебѣ въ самый ротъ — блиновъ! горячихъ блиновъ! подавись!…» И здѣсь герой нашъ въ первый разъ въ жизни пожалѣлъ, что у него русская фамилія, чему онъ сорокъ лѣтъ слишкомъ постоянно былъ радъ, и даже благодарилъ Бога, что и оканчивается она на овъ, а не на скіи. «Да, опять и то», продолжалъ размышлять нашъ герой: «осанки такой не имѣю, осанки, соотвѣтствующей званію управителя не имѣю, вотъ она какая бѣда, вотъ она бѣда-то какая надо мной горемычнымъ, осанки, соотвѣтствующей званію, не имѣю, — не имѣю осанки званію управителя соотвѣтствующей, совсѣмъ осанки такой не имѣю. Нашъ братъ и смотритъ-то, какъ-будто все чего-то боится, и идетъ-то, какъ будто проситъ прощенія у половиковъ, которые недостойными ногами своими попираетъ, и въ лицѣ такое подобострастіе, такое подобострастіе, что и сказать нельзя, никакъ нельзя сказать, недостанетъ

словъ, какъ говорится въ хорошемъ слогѣ, на языкѣ человѣческомъ… вотъ оно что! вотъ оно какое дѣльце-то! вотъ оно дѣльце-то казусное какое! Ну ужь извѣстно: по какой части пойдешь, съ тою и степень значенія въ лицѣ своемъ соразмѣряешь… степень-то значенія съ положеніемъ своимъ въ свѣтѣ соразмѣряешь…. А тутъ надобно, чтобы орломъ глядѣлъ человѣкъ, чтобъ на лицѣ было написано, что ему и чортъ не братъ, чтобы дѣйствовалъ смѣло, рѣшительно, на открытую ногу дѣйствовалъ бы, и умѣлъ бы этакъ съ откровенностію, не лишенною благородства, и словцо то крѣпкое кстати пригнуть, ну и тамъ что другое… Вотъ оно что! Чтобы какъ выйдетъ да заговоритъ ломаннымъ своимъ языкомъ, такъ чтобы мужикъ на него и взглянуть не смѣлъ, а только бы кланялся въ поясъ, да говорилъ: «Слушаю батюшка, Карлъ Иванычъ!… Нѣтъ, гдѣ нашему брату!.. Развѣ ужь заняться хожденіемъ по дѣламъ…» Но и хожденіе по дѣламъ оказалось неудобнымъ. Думалъ, думалъ Петръ Иванычъ, и покончилъ тѣмъ, что какъ ни вертись, службу оставить невыгодно, разорительно, словомъ, неблагоразумно во всѣхъ отношеніяхъ. И такъ, скрѣпа сердце, рѣшился онъ иттн въ департаментъ. Будь что будетъ! Можетъ и никакой бѣды нѣтъ, можетъ ему только такъ показалось, а въ сущности ничего! Наконецъ онъ даже дошелъ до заключенія, что можетъ быть оно даже и хорошо, что начальникъ его увидѣлъ на улицѣ, пожалуй чѣмъ чортъ не шутитъ примутъ участіе, вспомоществованіе единовременное дадутъ. «Да! да!» повторялъ Петръ Иванычь: «оно въ самомъ дѣлѣ даже и хорошо», и между тѣмъ чувствовалъ, что морозъ подираетъ по кожѣ. Три дня употреблено было на залечиванье разныхъ ушибовъ и синихъ пятенъ, и на утвержденіе себя въ благородной рѣшимости не унывать, помнить, что испытанія ниспосылаются намъ въ плачевной юдоли сей для возвышенія душевнаго мужества, и что не нужна бы человѣку и безсмертная душа, если бъ онъ уничтожался и падалъ передъ несчастіемъ. На четвертый день рѣшено было итти на службу. Но здѣсь на Петра Иваныча напалъ такой страхъ, что онъ буквально не могъ сдвинуться съ мѣста и нѣсколько часовъ совсѣмъ готовый, умытый, выбритый, во фракѣ, съ портфелемъ подъ мышкой, сидѣлъ какъ прикованный къ стулу, безсмысленно смотря на три какія-то головы, державшія компанію у противоположныхъ ворот. Когда опомнился онъ, былъ уже двѣнадцатый часъ. «Поздно!» сказалъ онъ себѣ съ тайной радостью. «Видно уже завтра!» и въ ту же минуту схватилъ шапку, надѣлъ шинель и калоши, и выбѣжалъ на улицу. Бѣжалъ онъ чрезвычайно скоро, ни на что не обращая вниманія, даже не заглядывая въ окна, хотя и любилъ заглядывать въ окна, и зналъ, что, заглянувъ въ окно, иногда можно увидѣть много хорошаго.