Заповедник и другие истории - [129]

– Зачем ты сюда пришел?

– Я не хотел. Я мыслил так: допустим, скончался Быковер. Разве Ильвес пришел бы его хоронить?! Никогда в жизни. Значит, и я не пойду. Но жена говорит: «Фима, иди. Там будут все. Там будут нужные люди…»

– А я – нужный человек?

– Не очень. Но ты – хороший человек…

Выглянула какая-то девица с траурной повязкой:

– Кто здесь Шаблинский?

– Я, – говорю.

– Понимаете, Ильвес в морге. Одели его прилично, в темно-синий костюм. А галстука не оказалось. Галстук только что доставил племянник. И еще, надо приколоть к лацкану значок Союза журналистов…

Сам я был в галстуке. Мне его уступил год назад фарцовщик Акула. Он же и завязал его каким-то необыкновенным способом. А-ля Френк Синатра. С тех пор я этот галстук не развязывал. Действовал так: ослабив узел, медленно расширял петлю. Кончик оставался снаружи. Затем я осторожно вытаскивал голову с помятыми ушами. И наоборот, таким же образом…

– Боюсь, у меня не получится…

– Вообще-то, я умею, – сказал Быковер.

– Прекрасно, – обрадовалась девица, – грузовая машина внизу. Там шофер и еще звукооператор Альтмяэ. Вот галстук и значок. Доставьте покойного сюда. К этому времени все уже будут готовы. Церемония начнется ровно в три. И еще, скажите Альтмяэ, что фон должен быть контрастным. Он знает…

Мы оделись, сели в лифт. Быковер сказал:

– Вот я и пригодился.

Внизу стоял грузовик с фургоном. Звукооператор Альтмяэ дремал в кабине.

– Здорово, Оскар, – говорю, – имей в виду, фон должен быть контрастным.

– Какой еще фон? – удивился Альтмяэ.

– Ты знаешь.

– Что я знаю?

– Девица просила сказать.

– Какая девица?

– Ладно, – говорю, – спи.

Мы залезли в кузов. Быковер радовался:

– Хорошо, что я могу быть полезен. Ильвес – нужный человек.

– Кто нужный человек? – поразился я.

– Младший Ильвес, сын.

– А чем он занимается?

– Работает в отделе пропаганды.

– Садись, – говорю, – поближе, здесь меньше трясет.

– Меня везде одинаково трясет.

Когда-то я был лагерным надзирателем. Возил заключенных в таком же металлическом фургоне. Машина называлась – автозак. В ней, помимо общего «салона», имелись два тесных железных шкафа. Их называли стаканами. Там, упираясь в стены локтями и коленями, мог поместиться один человек. Конвой находился снаружи. В железной двери была проделана узкая смотровая щель. Заключенные называли это устройство: «Я тебя вижу, ты меня – нет». Я вдруг почувствовал, как это неуютно – ехать в железном стакане. А ведь прошло шестнадцать лет…

По металлической крыше фургона зашуршали ветки. Нас качнуло, грузовик затормозил. Мы вылезли на свет. За деревьями желтели стены прозекторской. Справа от двери – звонок. Я позвонил. Нам отворил мужчина в клеенчатом фартуке. Альтмяэ вынул документы и что-то сказал по-эстонски. Дежурный жестом пригласил нас следовать за ним.

– Я не пойду, – сказал Быковер, – я упаду в обморок.

– И я, – сказал Альтмяэ, – мне будут потом кошмары сниться.

– Хорошо вы устроились, – говорю, – надо было предупредить.

– Мы на тебя рассчитывали. Ты вон какой амбал.

– Я и галстук-то завязывать не умею.

– Я тебя научу, – сказал Быковер, – я научу тебя приему «кембриджский лотос». Ты здесь потренируешься, а на месте осуществишь.

– Я бы пошел, – сказал Альтмяэ, – но я чересчур впечатлительный. И вообще покойников не уважаю. А ты?

– Покойники – моя страсть, – говорю.

– Гляди и учись, – сказал Быковер, – воспринимай зеркально. Узкий сюда, широкий сюда. Оборачиваем дважды. Кончик вытаскиваем. Вот тут придерживаем и медленно затягиваем. Смотри. Правда, красиво?

– Ничего, – говорю.

– Преимущество «кембриджского лотоса» в том, что узел легко развязывается. Достаточно потянуть за этот кончик, и все.

– Ильвес будет в восторге, – сказал Альтмяэ.

– Ты понял, как это делается?

– Вроде бы да, – говорю.

– Попробуй.

Быковер с готовностью подставил дряблую шею, залепленную в четырех местах лейкопластырем.

– Ладно, – говорю, – я запомнил.

В морге было прохладно и гулко. Коричневые стены, цемент, доска МПВО, огнетушитель – вызывающе алый.

– Этот, – показал дежурный.

У окна на кумачовом постаменте возвышался гроб. Не обыденно коричневый (под цвет несгораемого шкафа), а черный, с галунами из фольги.

Ильвес выглядел абсолютно мертвым. Безжизненным, как муляж.

Я показал дежурному галстук. Выяснилось, что он хорошо говорит по-русски.

– Я приподниму, а вы затягивайте.

Сцепленными руками он приподнял тело, как бревно. Дальше – путаница и суета наших ладоней… «Так… еще немного…» Задравшийся воротничок, измятые бумажные кружева…

– О’кей, – сказал дежурный, тронув волосы покойного.

Я вытащил значок и приколол его к темному шевиотовому лацкану. Дежурный принес крышку с шестью болтами. Примерились, завинтили.

– Я ребят позову.

Вошли Альтмяэ с Быковером. У Фимы были плотно закрыты глаза. Альтмяэ бледно улыбался. Мы вынесли гроб, с отвратительным скрипом задвинули его в кузов.

Альтмяэ сел в кабину. Быковер всю дорогу молчал. А когда подъезжали, философски заметил:

– Жил, жил человек и умер.

– А чего бы ты хотел? – говорю.

В вестибюле толпился народ. Говорили вполголоса. На стенах мерцали экспонаты фотовыставки «Юность планеты».

Вышел незнакомый человек с повязкой, громко объявил: