Заповедник и другие истории - [118]

– С полбанкой, что ли? Он же не в курсе, что мы за люди.

– А кто тормознуться хотел?

– Я хотел, на время. А тут уже чуть ли не сутки прошли. Эпоха…

– Буфет-то работает, – говорю.

Мы шли по вагонам. В купейных было тихо. Бурые ковровые дорожки заглушали шаги. В общих приходилось беспрерывно извиняться, шагая через мешки, корзины с яблоками…

Раза два нас без злобы проводили матерком. Жбанков сказал:

– А выражаться, между прочим, необязательно!

Тамбуры гудели от холодного ветра. В переходах, между тяжелыми дверьми с низкими алюминиевыми ручками, грохот усиливался.

Посетителей в ресторане было немного. У окна сидели два раскрасневшихся майора. Фуражки их лежали на столе. Один возбужденно говорил другому:

– Где линия отсчета, Витя? Необходима линия отсчета. А без линии отсчета, сам понимаешь…

Его собеседник возражал:

– Факт был? Был… А факт – он и есть факт… Перед фактом, как говорится, того…

В углу разместилась еврейская семья. Красивая полная девочка заворачивала в угол скатерти чайную ложку. Мальчик постарше то и дело смотрел на часы. Мать и отец еле слышно переговаривались.

Мы расположились у стойки. Жбанков помолчал, а затем говорит:

– Серж, объясни мне, почему евреев ненавидят? Допустим, они Христа распяли. Это, конечно, зря. Но ведь сколько лет прошло… И потом, смотри. Евреи, евреи… Вагин – русский, Толстиков – русский. А они бы Христа не то что распяли. Они бы его живым съели… Вот бы куда антисемитизм направить. На Толстикова с Вагиным. Я против таких, как они, страшный антисемитизм испытываю. А ты?

– Естественно.

– Вот бы на Толстикова антисемитизмом пойти! И вообще… На всех партийных…

– Да, – говорю, – это бы неплохо… Только не кричи.

– Но притом обрати внимание… Видишь, четверо сидят, не оборачивайся… Вроде бы натурально сидят, а что-то меня бесит. Наш бы сидел в блевотине – о’кей! Те два мудозвона у окна разоряются – нормально! А эти тихо сидят, но я почему-то злюсь. Может, потому, что живут хорошо. Так ведь и я бы жил не хуже. Если бы не водяра проклятая. Между прочим, куда хозяева задевались?…

Один майор говорил другому:

– Необходима шкала ценностей, Витя. Истинная шкала ценностей. Плюс точка отсчета. А без шкалы ценностей и точки отсчета, сам посуди…

Другой по-прежнему возражал:

– Есть факт, Коля! А факт – есть факт, как его ни поворачивай. Факт – это реальность, Коля! То есть нечто фактическое…

Девочка со звоном уронила чайную ложку. Родители тихо произнесли что-то укоризненное. Мальчик взглянул на часы…

Возникла буфетчица с локонами цвета половой мастики. За ней – официант с подносом. Обслужил еврейскую семью.

– Конечно, – обиделся Жбанков, – евреи всегда первые…

Затем он подошел к стойке:

– Бутылочку водки, естественно… И чего-нибудь легонького, типа на брудершафт…

Мы чокнулись, выпили. Изредка поезд тормозил, Жбанков придерживал бутылку. Потом – вторую.

Наконец он возбудился, порозовел и стал довольно обременителен.

– Дед, – кричал он, – я же работаю с телевиком! Понимаешь, с телевиком! Я художник от природы! А снимаю всякое фуфло. Рожи в объектив не помещаются. Снимал тут одного. Орденов – килограммов на восемь. Блестят, отсвечивают, как против солнца… Замудохался, ты себе не представляешь! А выписали шесть рублей за снимок! Шесть рублей! Сунулись бы к Айвазовскому, мол, рисуй нам бурлаков за шестерик… Я ведь художник…

Был уже первый час. Я с трудом отвел Жбанкова в купе. С величайшим трудом уложил. Протянул ему таблетку аспирина.

– Это яд? – спросил Жбанков и заплакал.

Я лег и повернулся к стене.

Проводник разбудил нас за десять минут до остановки.

– Спите, а мы Ыхью проехали, – недовольно выговорил он.

Жбанков неподвижно и долго смотрел в пространство. Затем сказал:

– Когда проводники собираются вместе, один другому, наверное, говорит: «Все могу простить человеку. Но ежели кто спит, а мы Ыхью проезжаем – век тому не забуду…»

– Поднимайся, – говорю, – нас же будут встречать. Давай хоть рожи умоем.

– Сейчас бы чего-нибудь горячего, – размечтался Жбанков.

Я взял полотенце, достал зубную щетку и мыло. Вытащил бритву.

– Ты куда?

– Барана резать, – отвечаю, – ты же горячего хотел…

Когда я вернулся, Жбанков надевал ботинки. Завел было философский разговор: «Сколько же мы накануне выпили?…» Но я его прервал.

Мы уже подъезжали. За окном рисовался вокзальный пейзаж. Довоенное здание, плоские окна, наполненные светом часы…

Мы вышли на перрон, сырой и темный.

– Что-то я фанфар не слышу, – говорит Жбанков.

Но к нам уже спешил, призывно жестикулируя, высокий, делового облика мужчина.

– Товарищи из редакции? – улыбаясь, поинтересовался он.

Мы назвали свои фамилии.

– Милости прошу.

Около уборной (интересно, почему архитектура вокзальных сортиров так напоминает шедевры Растрелли?) дежурила машина. Рядом топтался коренастый человек в плаще.

– Секретарь райкома Лийвак, – представился он.

Тот, что нас встретил, оказался шофером. Оба говорили почти без акцента. Наверное, происходили из волосовских эстонцев…

– Первым делом – завтракать! – объявил Лийвак.

Жбанков заметно оживился.

– Так ведь закрыто, – притворно сказал он.

– Что-нибудь придумаем, – заверил секретарь райкома.