Запонки императора, или Орехи для беззубых - [8]
Старушка была более чем древняя. Хотя ей было за девяносто, передвигалась она бодро и решительно, напоминая замшенную, мумифицированную Дюймовочку-бабушку.
Запонки состояли из круга красной эмали, окруженной ободком из мелких бриллиантов, а четыре из них, значительно крупнее, почти в полкарата, делили эту сферу на сегменты. В центре, на зеленой эмали, лежал двуглавый орел, тоже из мелких бриллиантов в платине. И лишь по краям запонки были золотые и переходили в золотые цепочки.
— А как доказать, чти запонки императорские? — спросила я иронически.
Старушка всполошилась.
— Я вам рассказала все, как было, кроме того, тут можно разглядеть букву Н.
Хозяйка запонок занервничала, щечки ее покраснели, и она начала укладывать свое имущество в коробочку из коричневого сафьяна Но Карен удержал ее руку.
— Никто не сомневается в ваших словах, уважаемая, договоренность остается в силе…
— В долларах? — жадно спросила старушка. — Понимаете, это для правнучки, она уезжает, и я хочу, чтоб она могла купить себе квартирку…
Моя мечта? Неужели все русские одинаковы и больше всего на Западе боятся оказаться без площади?!
Я покосилась на Карена: сохраняя невозмутимость, он положил на кухонный стол 3 000 долларов. Меня поразила цена этого красивого, но не очень функционального предмета. Кто сейчас из мужчин носит загонки!
— Я вас отвезу на машине, — сказал Карен, когда старушка запихнула в матерчатую, сшитую из кусочков хозяйственную сумку, свой кошелек. — Вы бы положили его в более укромное место…
Бабушка-Дюймовочка лихо тряхнула головой.
Они ушли, а я приложила запонки к ушам. Серьги, конечно, вышли бы фирмовые. но жить без них я могла совершенно спокойно… Я стала прикидывать, сколько у меня на счету. Карен показывал банковские бумаги после каждой поездки… Выходило, что в Лондоне у меня уже лежит десять тысяч семьсот долларов. Маловато, хотя это лучше, чем ничего!
Вернувшись, Карен долго разглядывал запонки, а потом сказал:
— Им цены нет… у русских монархистов. Не меньше ста тысяч потянут, а через год — втрое больше…
Я засмеялась, так как не относилась всерьез ни к одной партии… Мой скепсис охладил Карена, он спрятал запонки в коробочку, а ее положил в тайник секретера, где были две декоративные колонки. Если выдернуть бронзовую ромашку в одной, вынималась наружная часть и возникала глубокий ниша. Карен впервые это сделал при мне, я даже не подозревала о существовании тайника и расценила его поступок как высшую меру доверия…
Мамина картина
А вскоре ко мне зашла мать с архитектурным тубом в руках, в котором студенты обычно носят чертежи.
Мать была взволнована и совершенно забыла, что обещала ко мне не приходить.
— Я хочу продать картину, — сказала она нервно, — Ты, наверное, знаешь любителей…
— А что случилось? Тебе очень нужны деньги?
— Я хочу пожертвовать их в Дом ребенка.
— Ни с того ни с сего?
— Совесть требует, прежде всего из-за тебя… Наверное, можно продать эту картину…
Я подняла брови. В доме родителей никаких картин не было.
— Это отцовская. Он принес ее много лет назад и забросил за шкаф. А когда переезжал, оставил мне на «черный день». Я вчера достала, развернула и… Есть в ней хоть какая-то ценность?
Она вытащила свернутую трубкой картину и придавила ее углы на столе моими книгами. Я наклонилась и тут же с удивлением выпрямилась.
На голубовато-зеленом фоне, на горбатом пригорке стоял нелепый изломанный двухэтажный домишко. Перед ним какая-то фигура в матросских штанах запустила в голубовато-зеленое небо воздушного змея и, закинув голову, следила за его полетом. Крутой склон горки обрывался у воды, сливавшейся с небом, на переднем плане рассыпался песок, вязкий и тяжелый, не принимавший ни травинки, ни кустика.
— Кто автор?
Мама пожала плечами, зорко следя за моей реакцией.
— Подписи нет, вернее, затерта, но…
Тон был многозначителен.
— Уезжая, отец сказал, что это Шагал.
Мне стало смешно. Я знала страсть отца к розыгрышам. Мать, однако, всегда принимала его слова всерьез…
— И он оставил подлинного Шагала, когда женился на Элси?
— Он не мог его вывезти и потому подарил мне. Вчера я получила письмо, он пишет, что чувствует ответственность за меня, читая в газетах о трудностях в нашей стране…
— А ты атрибутировала эту картину?
— Нет, он пишет, чтоб я не совалась в музеи, а показала знатокам… И я подумала, что твой Карен, может быть, порекомендует покупателя.
— С твоими принципами прибегать к его помощи…
Мать покраснела.
— Но ему это будет полезно, я продам дешевле…
— А тебе известна стоимость этой картины?
— Отец говорил — тысяч пять…
Я хмыкнула. За подлинного Шагала?!
— Я была на днях в одном интернате для хронически больных детей. Ты бы видела условия их жизни! Я решила пойти туда поработать, а потом подумала, что на деньги от этой картины смогу купить им игрушки, книжки и одеяла. А то у них такие застиранные, в пятнах…
Мы молчали. Картина была необычна. В Измайлове на вернисаже за худшие просили больше.
— У тебя нет чего-нибудь постирать? — Мать была в своем репертуаре. Когда после стычек мы мирились, она таким образом «застирывала» свои несправедливости.
Мать возилась в моем шкафу, в ванне лилась вода, а я все вглядывалась в картину, отмечая новые и неожиданные детали и думая при этом, у кого отец, равнодушный к искусству, купил эту картину? А может быть, подарок пациента? Благодарность за чудо? Отец их немало совершал: руки у него были волшебными…
