Запомните нас такими - [77]

Там, где наша улица кончалась перед мостом, вдруг появился ухоженный кружок, аккуратно убеленный снегом. Первые признаки культуры? Сведущие люди, приближенные к высшим сферам, организовали «утечку информации». Здесь, оказывается, будет памятник Беле Куну. Или — Беле Кун. Об этом теперь разговаривали в автобусе, проезжая мимо пятачка. Зарождался уже местный патриотизм, правда, с двойным лицом — мужским и женским... Мы — с Белы Куна! Или мы — с Белы Куны? Идти по двуполой улице, легко переходя с одного пола на другой, было волнительно. Теперь путь от дома до работы — от постылого сценария про самый малый в мире народ до скучной службы — был единственной временной отдушиной, когда можно было думать о своем собственном, что-то сочинять, и я наслаждался. В конце улицы автобус взлетал на длинный мост над широким, почти до горизонта, разбегом рельсов, сплошными крышами стоявших и проезжающих внизу поездов. В развилке рельсов стоял домик с балконом, маленький, но громогласный: «Седьмой — на второй путь! Седьмой — на второй путь! Четырнадцатый — в тупик!» И неожиданно это пространство откликнулось мне. Однажды я через заляпанное стекло автобуса смотрел вниз за ограду моста и неожиданно увидел словно цитату из моих абсурдистских рассказиков тех лет. Под мост как раз стремительно втягивался длинный товарный поезд, груженный лесом, ровными, прекрасными, чуть розоватыми сосновыми бревнами. Я, сонно зевая, смотрел туда, и вдруг дернулся на полузевке, чуть было не сломав челюсть. Из-под моста в обратном направлении выскочил и деловито загромыхал груженный точно такими же бревнами точно такой же поезд. Бревна летели навстречу друг другу, арифметически вычитаясь. Я захохотал. Оказывается — жизнь видит и меня! Или это я, оказывается, ее вижу? Ура!

На службу я в тот день явился радостный, оживленный. Такого не было с тех пор, как отменили лихой девяносто пятый. Боб, однако, встретил меня довольно мрачно: подходило время сдачи нашего первого самостоятельного с ним изделия, микроусилителя, нашей кровинушки, нашей гордости. Военпреды наседали. Особенно наш «персональный» — Уханов, курирующий именно наше изделие, окруженное тайной. Кстати, мы и не хотели знать, для чего предназначен этот усилитель. Не говорят — и не надо. Технические условия, сигнал на входе, на выходе... и все! Остальное пусть «саранча» знает. «Саранча», как называли сами себя военпреды — за цвет мундира и, видимо, за что-то еще, — порхала по нашим монастырским коридорам в большом количестве. Но нам и нашего Уханова вполне хватало. Мы ничего не хотели от него знать, но он почему-то жаждал поделиться с нами моральной — или аморальной — ответственностью, всячески втягивал нас в ужас, даже ценой нарушения секретности. Помню наш разговор в шашлычной на Литейном, весьма популярной среди «саранчи». Рядом был Большой дом, напротив — Артиллерийское училище, подальше — военная аптека, а также — Дом офицеров, чуть в глубине — Военная академия... Так что по вечерам во всех злачных точках было зелено от мундиров!

— Ну! — поднимал Уханов традиционный тост. — Красиво встретиться в бою, друг друга защищая, но лучше встретиться в пивной, друг друга угощая!

Тост этот звучал за каждым столиком. Затем наш хозяин приступал к садизму.

— Да... скоро наше изделие послужит обществу! — многозначительно начинал он, постепенно приближаясь к самому отвратительному.

«Тебе оно послужит, а не обществу!» — злобно думал я, но молчал.

Мы разговор этот не поддерживали. Технические условия — и все! Дальше нас не касается! Военная тайна!

Но Уханов жаждал, чтобы мы «прикоснулись»!

— Туда пойдет? — Я многозначительно поднимал брови вверх, туда, где в те годы располагался всеми горячо любимый космос.

— Не-ет! Не ту-уда-а! — садистски усмехался Уханов. — Знаете небось технические условия?.. Температура работы комнатная!

— А что... в комнате-то усиливать? — Глаза Боба затравленно бегали.

— Есть, значит, что! — разогревался Уханов. — Не догадываетесь, нет?

Мы упорно «не догадывались».

— А почему габариты такие крохотные? А?! — Уханов почти кричал.

— Прекрати! Я с тобой садиться не намерен! — шипел Боб.

— Комару мы его вживляем! Чтоб комариный писк усилить! — Бесстрашный садист Уханов громко хохотал. Щучье его лицо становилось красным, а ноздри, наоборот, белели. Потом вдруг переходил на зловещий шепот, который в общем гвалте был как раз слышен лучше всего. — Комару вставляем!!! Вражескому комару! Что он там пищит против нас?!

— Это... прекрати военные тайны выдавать! — не выдерживал я.

— ...головка бронебойная, — слышалось из-за соседнего столика.

— Что на Руси за гулянье без «сердечных тайн»?

А дома меня ждал другой садист!

Единственное время, когда я мог думать о своем — это дорога от дома до работы и от работы к дому. Тогда, после шашлычной, вместо возвращения на автобусе, я шел пешком через пустыри, в темноте и холоде. Вдруг что-то толкнуло меня сзади в ногу. Я застыл. Что это может быть? Я испуганно оглянулся... Пустота. Потом вдруг откуда-то, уже со стороны, промчалась абсолютно черная собака, как сгусток тьмы. Что за собака? Почему она так деловито бегает тут, вдали от жилья, одна, без хозяев? Снова задев меня, словно гантелью, чугунным плечом, она кинулась к голому одинокому деревцу и вдруг — с громким хлопом крыльев и карканьем взлетела! Ужас! Сердце колотилось. Значит — это не собака была, если взлетела? А кто же?