Заплесневелый хлеб - [62]

— Дон Джованни, — говорит он с деланной улыбкой, — вы меня знаете. Я таких вещей не умею. Меня сразу схватят за руку.

— Да что ты болтаешь! Столько людей проделывали это не один раз и не два!

— А если это сделаю я, то попаду прямехонько на каторгу. — Он подходит к двери и кивает на казарму карабинеров. — Спасибо, что вспомнили обо мне, но…

— Тогда мы ни о чем таком не говорили! — прерывает его Лоруссо, также с улыбкой. Но его спокойствие только видимость. Он встает и сразу шагает к порогу. — Мы даже и не встречались! Дело твое! — Он неопределенно машет рукой и выходит.

Амитрано не задерживает его. Стоя на пороге, он провожает его взглядом и плюет ему вслед.

X Снова бегство

Амитрано шел по корсо Кавура, а рядом шагал Марко. Они шли молча, торопливо. Было уже десять утра. Небо заволокло темными тучами, но облака плыли высоко и не предвещали дождя.

На корсо Кавура было очень оживленно. В воздухе чувствовалось что-то необычное. Так по крайней мере казалось мальчику. Время от времени он взглядывал на отца и снова смотрел вперед, чтобы не сбиться с шага, не отстать. Лицо у Амитрано было мрачное; мрачнее, чем тогда, когда они вместе ходили в молочную и Марко стоял около витрины, а потом отец вышел из магазина, и он бежал что было духу к воротам, где должен был ждать рассыльного.

Они дошли до конца корсо. Справа за кинематографом, казалось выраставшим прямо из воды, открывалось море. Сколько событий произошло со дня смерти дедушки! И всего за несколько месяцев: июнь, июль, август… а сейчас уже ноябрь!

В день поминовения усопших Марко пошел на кладбище один. Мать и сестры побывали там утром. Нет, ни к чему ходить на кладбище, особенно со всеми вместе. Простая формальность, которая становится привычной. Образы умерших носят в душе, и тогда с ними можно и надо разговаривать, — разве нужен для этого холмик земли, под которым они покоятся? В этой мысли он укреплялся все больше с каждым днем, что проходил после смерти дедушки. Эта истина была тесно связана со всем тем, что открылось ему за последние четыре-пять месяцев. Прийти к такому заключению было нетрудно, стоило хотя бы последить за отцом, даже сейчас!

Море, расстилавшееся впереди, походило на равнину, залитую расплавленным свинцом. Горизонт словно приблизился, и нельзя было понята, где кончается свинцовое небо и начинается такое же свинцовое море. На тротуарах стояло множество людей, все они смотрели в сторону нового корсо, туда, где было здание префектуры.

Здесь в любую погоду собирались безработные, которые проводили долгие часы, прислонившись к парапету или усевшись на тротуар, и в ожидании часа обеда без конца повторяли друг другу то, что рассказывали накануне, неделю, месяц назад. Когда шел дождь, многие даже не выходили из дому. По крайней мере они сберегали обувь и не мокли понапрасну. Но тот, кому не сиделось дома, отправлялся на набережную и прятался от дождя в надежном укрытии, хотя сырость пронизывала до костей. К безработным подсаживались рыбаки. В такие дни мало кто выходил на промысел в море, рыбаки сидели на берегу и следили за морем и небом в надежда что ветер переменится и разгонит нависшую над городом свинцовую шапку. Правда, они знали, что ветер меняется лишь в определенный час, и потому запасались терпением и выслушивали сетования всех этих людей, у которых уже многие месяцы не было никакой работы и даже надежды получить ее. Но в то утро что-то новое вторглось в их разговоры. Достаточно было взглянуть им в глаза, на выражение их лиц.

Отец и сын шли по противоположной стороне улицы, потом свернули на новое корсо.

— Нельзя ли обойти ее стороной? — спросил Амитрано у сына. Он указал на видневшуюся вдалеке площадь Префектуры, через которую надо было пройти, чтобы попасть в старую часть Бари.

Мальчик пожал плечами и не ответил. Он тоже старался рассмотреть, что там происходит. На площади было много народу, много дам, пожалуй, даже они преобладали здесь. Элегантные, богато одетые, они, казалось, направлялись на какой-то праздник или собирались принять участие в религиозной процессии, словом, в какой-то интересной церемонии, и боялись опоздать.

— Гляди, как они озабочены! — не выдержал отец. Но Марко все еще не понимал, в чем дело. Они обгоняли этих дам. Некоторые были так надушены, что аромат духов долго еще щекотал ноздри.

Наконец метрах в двухстах впереди они увидели темный железный треножник, возвышавшийся посредине площади Префектуры, вокруг которого волновалась толпа.

Марко хотел спросить отца, что это такое, но тот не дал ему времени.

— По какой же улице идти к этому несчастному Джузеппе? — совсем хмуро спросил он.

— Вон по той! — ответил Марко, указывая на улицу справа от Префектуры.

— И надо же было нам угодить сюда именно сейчас!

Чем ближе они подходили к площади, тем громче звучали голоса, но около самого треножника, поддерживающего жертвенную чашу, подвешенную на огромных кольцах, народу было не так уж много.

Время от времени кто-нибудь из толпы — мужчина или женщина — всходил по трем-четырем деревянным ступеням, покрытым дорожкой, и опускал что-то в чашу жертвенника.