Записные книжки - [29]

Это печальная история...

Он полюбил.

Вы все знаете Безайса. Взгляните на эти чарующие глаза, на этот чистый, нежный профиль, на его задумчивую улыбку! Могла ли неопытная девушка устоять против его обаяния? Нет! Не могла!

- Не могла!

- Довгаль, не кричи!

- Не могла!

Папа Лифшиц делает неудачную попытку засмеяться. Механизм смеха медленно приходит в движение. Ощущается невидимое царапание ржавых колес. Сначала папа издает однообразные механические звуки, напоминающие отчасти пыхтение водокачки, отчасти скрип двери. Он прислушивается к ним, и они удивляют его самого. Нет, это не так делается!

Он умолкает, как певец, взявший ложную ноту. Наверное, он занят воспоминаниями:

- Странно. Забыл! Помнится, я смеялся в девятьсот седьмом... нет, в девятьсот третьем году. Да, в Одессе. Да, да, выпускающий сел на липкий лист для мух. Были синие брюки. Как это выходит?

Он пробует. Теперь это похоже на глухонемого, предлагающего купить открытку...

Тут вдруг я начинаю ощущать, что моя правая рука не разделяет моего настроения. Такое впечатление, что ей некогда, - она занята. Она предается какой-то деятельности.

Нет, в самом деле, там что-то происходит с правой рукой. Она держит что-то прохладное и округлое. Яблоко?

Я наклоняю голову, - это рука, ладонь. Я держу кого-то за руку. С недоумением я разглядываю чужие пальцы. На указательном небольшая царапина. Мой взгляд медленно поднимается выше. Часы на ремешке, четверть двенадцатого. Локоть. Три овальных углубления от прививки оспы.

Здесь я делаю передышку, как турист перед тем, как взобраться на вершину. Начинаю думать. Очевидно, это женская рука, - округленная, цвета исчезающего загара.

Еще выше - и вот я оставлен с глазу на глаз с овальным, улыбающимся лицом. Волосы черные и подстриженные, причесанные с боковым пробором, когда она бегает, они, наверное, падают на лоб, на брови и она отбрасывает их назад взмахом головы. Глаза какого-то цвета - я не заметил, - но они заставили меня вздрогнуть.

Довольно, я уже готов, я буду любить ее только за эти волосы, руку и глаза, - но вот тень ее ресниц, трепещущая на щеке, но вот губы, которые есть и должны быть у всех, обнаружены мною, как внезапная, ошеломляющая новость!

В груди у меня раздается легкий взрыв: что-то там с сердцем. Свободная от пульса кровь носится по жилам, булькая и закипая на поворотах. Чувствую, что мой жилет начинает дымиться. Из пепла мирного, прозаически жующего кусочек колбасы человека поднялся вдруг влюбленный, вспоенный лунным светом и соловьиными трелями.

Во мне происходят перемены. Нельзя же ввалиться в томные любовные бездны таким, как я есть: с папиросой в зубах, с чернильными пятнами на лапах, переваривая пожранные за ужином блюда!

Забыть, что я ношу калоши и храплю по ночам. Надо стать нежным и невесомым, уподобиться ноте, рифме. Должно произойти превращение!

Почему я лишен всего этого - романтической, задумчивой, мечтательной половины жизни, нежного томленья, бессонных ночей, вздоха? Вот я влюблен и сегодня должен был бы провести свою первую бессонную ночь, ворочаться с боку на бок, безумствовать и восторгаться!

Как же! Еще чего! Никаких бессонных ночей не будет. Я прекрасно знаю, что сегодня буду спать как убитый. Я буду храпеть и причмокивать...

Матвей Бубнов и его сын

Ребенок лез на диван, сосредоточенно и яростно. Он молчал, поглощенный одной мыслью, - осилить пухлое, слоноподобное чудовище, живущее в папиной комнате между книжными шкафами и письменным столом. Вызывающе гудели пружины. Диван враждебно ощетинил желтую плюшевую шерсть. С ног ребенка падали на пол башмаки, - он сползал, надевал их и снова поднимал руку на диван жестом укротителя и владыки. В полутемной комнате, выходящей окнами на Арбат, совершалось древнее таинство - человек овладевал вещью.

Делая вид, что он читает книгу, Матвей Бубнов, папа, одним глазом наблюдал за ребенком.

Это была борьба - диван сопротивлялся. Так, наверное, бился первый пойманный в джунглях конь. Слепое упрямство чувствовалось в изгибе его полосатой спины; деревянные резные копыта упирались в паркет; диван, притворившийся прирученной домашней вещью, вдруг предстал разъяренной стихией. Он с трудом сдерживал рычание. Когда-то, давно, когда земля была молодой, он, свободный, бегал по лесам, кормил детенышей, ходил на водопой, нападал на дикие стада буфетов и письменных столов. Теперь его загнали в комнату, укротили и Мосдрев поставил на него свое тавро, - только изредка в нем просыпается старый, дикий инстинкт.

Оно шло постепенно, медленно, это познание внешнего мира. Сначала ребенок жил в удивительной ватной и фланелевой вселенной, постигая ее краски и звуки. Вселенная была ограничена уходящими ввысь стенами из белой клеенки. Наверху, по углам сияло в торжественном и загадочном одиночестве созвездие четырех никелированных шаров. Здесь, в глубине одеял и простынь, созревал ребенок, - он утолщался, увеличивался и усложнялся. Он обучался реветь, сосать и засовывать ноги в рот. Бубнов с удовлетворением естествоиспытателя замечал, что дело подвигается, что все идет, как следует: произрастание зубов, накопление веса.