Записки Якова Литтнера из подземелья - [5]

Ночью в арестантских вагонах тусклый свет горел только над местом полицейского. Из темноты нашего вагона можно было разглядывать следовавший за нами ярко освещенный спецвагон гестапо. За длинными столами сидели гестаповцы. Работали радиостанции, пишущие машинки, открывались и закрывались папки. Это было воплощение власти и бюрократии, движущаяся инстанция обесчеловеченных властей, в чьих руках мы оказались и которые решали нашу судьбу.

В предрассветных сумерках наш поезд остановился в чистом поле. Мы полагали, что находимся у польской границы, и ожидали позорной процедуры передачи из рук одной государственной власти в руки другой. Одно отечество, которое мы, сделав свободный выбор, привыкли ощущать своим, спихнуло бы нас другому отечеству, с которым нас, кроме бумаги, почти ничего или просто ничего не связывало. Однако ничего такого не произошло. Как будто нас привезли сюда, на убранное картофельное поле, чтобы мы могли понаблюдать, как из тусклой мглы поднимается печальное солнце. «Могли бы и казнить нас здесь, — проговорил инженер, — эти места как раз для смерти». От этой изматывающей нервы поездки в неизвестность приходят в голову абсурдные мысли.

После восхода солнца по картофельному полю стали прогуливаться гестаповцы. Их высокие сапоги были до блеска начищены. Из-за утренней прохлады воротники их кожаных пальто были подняты. Они походили на огромных, жутких жуков, одетых в блестящую броню. Похоже, и они чего-то ждали. Возможно, они ждали приказа, который им должна была передать через этот утренний туман по радио какая-нибудь высшая жукообразная бронированная личность. Наконец они выстроились, должно быть по своему жукообразному ранжиру, в ряд, и один из них, молодой, шустрый, прокричал: «Из каждого вагона по еврею — выходи!» Эти евреи — всю дорогу к нам обращались не иначе как «эй, еврей» или «эй, еврейка», — спрыгнувшие после некоторого колебания с поезда, должны были теперь тоже выстроиться в ряд перед гестаповцами, а те затеяли с ними игру, производившую в этой сельской глуши чрезвычайно комичное и одновременно печальное впечатление. Евреи должны были, как на плацу, держать строй, по команде стоять то смирно, то вольно. Им приходилось приседать, вытягивать вперед руки, выполнять команду «кругом», а руки и ноги их, должно быть, дрожали при этом от страха и холода. Только после этого строевого представления им сообщили, что польское правительство заявило протест против нашей высылки и что мы можем тем же поездом вернуться назад в Мюнхен — причем за свой счет, что обойдется каждому в семь рейхсмарок и восемьдесят пфеннигов. Наша радость не поддавалась описанию. Кто-то плакал, большинство ликовало, и в тот момент Германия, Мюнхен, в котором мы при этом уже несколько лет живем как изгои, казались всем нам родиной, счастьем, своим домом. Мы собрали плату за проезд, и за каждого, у кого не было денег, заплатил кто-нибудь другой.

И вот наконец наш поезд тронулся в медленный обратный путь. Полицейские исчезли от вагонных дверей. Может быть, они едут теперь в вагоне гестапо. Я никогда не забуду то утро на польской границе, наш поезд, останавливающийся в безлюдных просторах, тусклый свет восходящего солнца, ожидание, лютых жукообразных гестаповцев на росистом поле, с их блестящими сапогами и жесткими кожаными пальто. Это были ужасное видение, ужасная местность, ужасная поездка. Сейчас вообще ужасное время! Что-то нам еще предстоит!

Я снова в Мюнхене, снова живу в своей квартире, хожу в свой магазин; самая малость — и можно было бы считать, что ничего не изменилось. Осень подарила нам несколько прекрасных дней. Солнце светит сквозь разноцветную листву каштанов на Карлсплац. Вот уже сколько лет я наблюдаю из окна своего магазина, как они цветут и теряют листву! Ритм мирного города всегда казался мне особенно гармонично отвечающим природному ритму времен года. Был ли я счастлив? Может быть, и был, раз не могу вспомнить, задавался ли я когда-нибудь этим вопросом. О счастье спрашивают, пожалуй, только тогда, когда приходит несчастье. Теперь я знаю, что такое несчастье. Мирная внешность этой осени обманчива. После той поездки в Польшу я чувствую себя как человек, переживший тяжелую болезнь и отведавший напитка смерти. Я заглянул за кулисы этого мира. За внешней стороной жизни скрывается горечь. Я пробудился с ощущением горечи. Сон не идет ко мне. День полон унижений. Теперь евреи с ужасом ждут девятого ноября, большого партийного праздника, партийных шествий по городу, грозовой атмосферы распаленного национального чувства после программного выступления Гитлера в пивной «Бюргерброй».

Жизнь моя теперь связана с еврейской общиной Мюнхена. До моей поездки в Польшу такого не было. Беда и преследования сплачивают. Немецкие евреи, сами живущие под угрозой, помогали нам, польским евреям, насколько это было возможно. Они делали все, чтобы облегчить участь изгнанников, а после нашего возвращения они встречали нас и провожали до наших квартир. Круг нееврейских друзей сужается день ото дня, и уже можно предполагать, что вскоре мы окажемся в незримом гетто. Так что и я все сильнее разделяю опасения общины. Раньше каждое сообщение, которое могло бы привести меня в уныние, я называл слухом и старался не думать о нем. Сейчас я знаю, насколько правдивыми могут быть слухи. Настроение в ожидании девятого ноября ухудшается. Сообщают, что в Париже какой-то еврей стрелял в сотрудника немецкого посольства. Газеты подают это как большую сенсацию. Раздаются требования возмездия, и возмездия требуют от нас, людей, и так живущих в страхе.