Записки военного врача - [5]

Я сразу же очнулся и отдал по колонне команду немедленно трогаться в путь. Едва успели отъехать, как слева от нас в небе появились немецкие самолеты и начали выбрасывать десант. Нам удалось перевалить через холм и исчезнуть из поля зрения парашютистов раньше, чем они приземлились. Но сразу же впереди головной машины разорвался снаряд, вероятно, небольшого калибра. За ним — второй, третий. Колонна остановилась, пережидая обстрел. Над нашими головами вдоль основной дороги курсировал фашистский самолет-разведчик.

Через несколько минут мы двинулись в путь. В 20 километрах на станции готовилась к отправке санитарная летучка. Мы перенесли на поезд привезенных раненых и предупредили начальника летучки военврача 3-го ранга Б. В. Степанова о том, что двое красноармейцев (как сейчас помню, это были В. Андреев и Т. Галушко) нуждаются в постоянном наблюдении, поскольку при перевязке у первого открылось обильное кровотечение из раны левого бедра, а у второго — из правого плеча.

Раненые лежали на открытых платформах. Стоял палящий зной. Всем постоянно хотелось пить. От платформы несло запахом гноя и несвежей крови. Легкий ветерок далеко разносил смрад. Как раз в момент погрузки раненых налетели «юнкерсы» и начали бомбить. Не знаю, чего больше было в наших сердцах — боли от того, что мы не могли защитить своих подопечных, или ненависти к фашистским извергам, добивавшим раненых.

Наступили сумерки. Летучка тронулась в путь. Мы же направились к опушке леса, где располагались войска. Там узнали, что положение вновь осложнилось. Под натиском танковых соединений врага стрелковая дивизия вынуждена была отступать.

Транспорт с людьми и военной техникой, в том числе два госпиталя на конной тяге, был направлен к Житомиру. Внезапно появившиеся фашистские самолеты подвергли жестокой бомбардировке нашу колонну.

Вокруг нас, среди дымящихся воронок, — кровь и смерть. Мои глаза были запорошены землей, голова кружилась и к горлу подкатывала тошнота, звенело в ушах и подкашивались ноги. Но это была минутная слабость. Сам не заметил, как вскочил, отряхнулся и бросился к лежащим на земле людям. Собрался и остальной медсанбатовский люд. Накладывали повязки, жгуты для остановки кровотечения, провизорные шины из подсобного материала (все фабричные шины были израсходованы), фиксировали переломы любыми средствами. Затем, не теряя времени, начали эвакуацию раненых. Мы поместили их в местную больницу, только четверых легкораненых из нашего медицинского подразделения оставили с собой.

Прежде чем покинуть больничный двор, обошли привезенных раненых. Их было несколько сот. Удостоверились в том, что все они взяты под присмотр медицинским персоналом больницы. О последующей эвакуации раненых позаботилась, как было положено, медико-санитарная служба нашей 6-й армии. А мы поехали догонять свою дивизию, которая занимала новые позиции на фланге армии.

В другой раз в пути стали объектом нацистской психологической обработки. Вражеские самолеты разбрасывали листовки, попавшие и в наши машины. Они были рассчитаны на дураков: бороться с «доблестными армиями фюрера», мол, «совершенно бессмысленно, коммунисты и комиссары проиграли войну», выход-де один: «Сдавайтесь в плен! Кто сдастся, тому будет сохранена жизнь!» Мы такими листовками пользовались разве что для простейших санитарных нужд.

Однако и сами фашисты знали им цену. Вслед за этими листовками на дорогу, но которой следовало немало полуторок с людьми, посыпались бомбы. Они рвались кругом. Минутами казалось, что все небо заполнено вражескими самолетами. В воздухе стоял чудовищный рев.

Но вот отрадная закономерность: чем больше ярились фашисты, тем спокойнее, увереннее становились наши люди. Инстинкт самосохранения, присущий всем нам от природы и дававший себя знать на войне поначалу весьма чувствительно, требуя изрядного внутреннего напряжения, чтобы обуздывать его, как-то стушевался, «залезал под мышку», как шутили у нас. Секрет тут был, думается, не столько в силе воли и отнюдь не в равнодушии привычки — апатично примириться с опасностью смерти вряд ли возможно. Возросшее самообладание и должная выдержка военных медиков шли прежде всего от переполнявшего нас чувства ответственности за беспомощных раненых, доверенных нам, от глубокого сострадания к страждущим воинам, мгновенно становившимся для нас близкими и родными людьми. Впрочем, тут был связан в единый узел целый комплекс эмоций и размышлений. Они включали в себя и пламенеющую ненависть к фашистскому зверью, и несгибаемую волю к нашей победе — эту ведущую ось всей советской жизни во время войны.

Так или иначе, медики Красной Армии и в кромешном аду бомбежек, артиллерийских обстрелов делали свое высокогуманное, важное дело: выводили раненых из состояния шока, накладывали на раны стерильные повязки, останавливали кровотечения, уменьшали мучительные боли с помощью лекарств, улучшали самочувствие и отправляли пострадавших в медсанбаты, где оперировали немедля.

А как мужественно держались при этом наши раненые! Они всячески старались помогать врачам, как бы не думая о себе, сдерживали на медицинских процедурах выражения своих страданий, хотя те были мучительны. Когда же совсем приходили в себя, первым вопросом было: «Как там на фронте?» И нередко тут же сами отвечали: «Ну не теперь, так потом, вскорости, мы дадим им жару, проучим на всю жизнь!» Это «мы» звучало в устах израненного, а то и изувеченного так, что у медиков, чего только не насмотревшихся, комок вставал в горле, не от сострадания — от гордости за советских людей.