Записки военного врача - [18]

Л. А. Ювенский был ранен во время боя, который вел его полк. Помогая пострадавшему бойцу, он сам получил проникающее осколочное ранение в грудь. Через некоторое время санитары нашли его, оказали первую медицинскую помощь и отправили на следующий этап эвакуационно-лечебной системы. А поскольку все это происходило на правом фланге Западного фронта, сопредельном с Калининским, он оказался под кровом нашего госпиталя, в котором лечили и огнестрельные ранения грудной клетки.

Через три недели Леонид Александрович поправился настолько, что мог быть эвакуирован в глубокий тыл для полного выздоровления. Конечно, он предпочел долечиваться у нас. А затем, учитывая тяжесть ранения Ювенского, повлекшую за собой ограниченную годность к военной службе, командование Санитарного управления фронта сочло возможным использовать его в нашем госпитале в качестве ординатора хирургического отделения. Вот и трудились они потом вместе, Савогина и Ювенский, делая для раненых все, что было в их силах.

Естественно, мысли Леонида Александровича еще не раз обращались к его фронтовой одиссее. Как-то ночью, после благополучного окончания довольно долгой операции, во время которой Ювенский был моим ассистентом, он поведал мне об одном случае, который пережил недавно, сразу же после ранения.

— Лежу я у дороги после той беды, — рассказывал Ювенский, — и вижу в полузабытьи как наяву свою жену. Она в праздничном наряде, вокруг весело, кружатся пары, кто-то играет на скрипке. Мне чудится, что я улыбаюсь… и вдруг слышу стоны неподалеку. Виденье исчезло, но сил мне оно прибавило. Ползу на стоны, хоть сам чуть не плачу от боли. Вижу: лежат в пыли трое раненых бойцов, служивших в одном со мной полку. Запекшимися губами молят воды. «Помрем без воды», — говорят, задыхаясь. «Сейчас, братцы», — тихо отвечаю. Протянул свою флягу тому, кто лежал справа, — он, я видел, особенно истомился. А во фляге воды на донышке. Взял боец флягу, подержал в руке, словно взвешивая, заглянул в нее, но ко рту не поднес, видимо, побоялся, что сам все выпьет, другим не оставит, и отдал флягу соседу. Тот, с окровавленной повязкой на голове, совсем молоденький, чуть-чуть прижался щекой к фляге и передал ее третьему. Третий, уже пожилой солдат, тоже не стал пить. С трудом, чуть приподнявшись на локте, оглядел всех нас теплыми глазами и вернул флягу мне. Но я, конечно, не успокоился, благо вспомнил, что видел перед ранением небольшой ручеек поблизости. Как дополз до него — не знаю, но дополз туда и обратно. Напоил своих дружков, молодой даже заулыбался. А немного погодя, еще засветло, попали мы вместе в медсанбат и, представьте себе, все выжили на страх врагу!

— И чем вы все это объясняете? — спрашиваю.

— Разве не ясно? — удивился Леонид Александрович. — Сила дружбы и товарищества — вот что поддерживает и спасает человека в самых критических ситуациях.

— Так-то оно так, да подобрали вас все же полковые санитары, остановили кровотечение, перевязали и отправили в медсанбат, потом вас выхаживали в полевом хирургическом госпитале и в нашем.

Тут он взглянул на меня с таким недоумением в своих ясных глазах, что я почувствовал себя стариком рядом с ним, хотя нас разделяли лишь два года.

— Но это же само собой разумеется!

— Если бы еще и само собой делалось, — ответил я и дружески посоветовал: — Отправляйтесь-ка лучше на боковую, дорогой мой, уже третий час. А утром завтра, вернее, сегодня очередная летучка…

Впрочем, утром нам было не до совещания по текущим делам — неожиданно нагрянули фашистские самолеты. Обычно они появлялись в нашем районе в вечерние сумерки или вовсе ночью. После бомбежки к нам привезли немало раненых.

Наш госпиталь давно свыкся с такими «воздушными процедурами», как мы называли налеты авиации врага, и отработанный ритуал действий, требовавшийся от медперсонала в подобных случаях, сразу же вступал в силу. Лежачих раненых относили на носилках в большой подвал, служивший бомбоубежищем. Учитывая такую необходимость, мы отвели для тяжелораненых средние этажи госпитального здания — второй и третий. Многие легкораненые помогали медикам в авральных маневрах, но, скажем прямо, не без расчета увильнуть самим от эвакуации в бомбоубежище, что в большинстве случаев им, увы, не удавалось.

Во время поздних налетов фашистской авиации труднее всего приходилось хирургам и операционным сестрам: воздушная тревога почти всегда застигала их за работой. Поскольку при приближении вражеских самолетов немедленно выключалось освещение во всем госпитале, врачи за несколько секунд до этого прекращали операции, останавливали кровотечение соответствующими зажимами, накладывали на операционную рану стерильные салфетки и ждали, считая минуты, когда окончится налет. Если же нашим противовоздушным силам не удавалось за определенное время прогнать фашистских стервятников, то в операционных включали лампочки от аккумуляторных батарей — по одной лампочке над каждым операционным столом, — и хирурги продолжали операции даже несмотря на то, что рядом с госпиталем рвались бомбы.

В то утро в операционных шла уборка, и мы ограничились эвакуацией тяжелораненых в бомбоубежище. Зенитчики вскоре подбили фашистский самолет. После этого поспешно ретировалась и вся вражья стая. Надо отмстить, что нашему госпиталю вообще везло: он ни разу не пострадал сколько-нибудь значительно от вражеских бомб, за исключением правого крыла пищеблока.