Записки викторианского джентльмена - [39]

В те годы я мечтал удрать куда-нибудь один, чтоб сесть и написать гениальную вещь, которая меня прославит, но об этом нечего было и думать, правда, порой мне удавалось урвать два-три денька и поработать в какой-нибудь гостинице под Гринвичем или Ричмондом, но большего я не мог себе позволить. Вряд ли стоит сетовать на то, что более полное одиночество мне было недоступно. Сколько лет прошло с тех пор, как я не знаю спешки, шума и необходимости работать ради куска хлеба! Столько лет - и так мало сделано! Я вспоминаю те лихорадочные годы и не могу не гордиться качеством работы, выполненной под таким ужасным давлением обстоятельств. Возможно, там не было шедевров, но острых, метких, хорошо написанных кусков было очень много, по ним не скажешь, в каких условиях они выходили из-под моего пера. Уехать от Изабеллы было невозможно, значит, нужно было исхитриться и испытать свой талант беллетриста в каком-нибудь укрытии. Она ужасно не любила, когда я уезжал, и чем дальше, тем больше, даже по самому неотложному делу мне не удавалось отправиться за границу без слез и вздохов.

Заметили ли вы некоторую черствость в своем герое? Теперь и я ее вижу, но не видел тогда. Признаюсь, горе Изабеллы раздражало меня, и я не умел скрыть своих чувств. Весь этот шум из-за моих поездок - я, в двух словах мог бы объяснить, до чего они были необходимы, - сделался совсем невыносимым к концу 1839 года, когда умерла наша малютка Джейн. Понятно было, что Изабелла скорбит, - мы все скорбели. Смерть восьмимесячной малютки, еще не научившейся ходить и говорить, так же ужасна, как смерть дорогого человека, с которым вас связывали самые тесные узы. Вы можете мне не поверить и даже счесть это нелепостью, но смерть Джейн была для нас душераздирающей трагедией, и горе захлестнуло нас. Не будьте бессердечны и не говорите, что у нас был еще один ребенок и что мы имели все основания надеяться родить других детей, не напоминайте мне, что дети умирают часто и это всегда может случиться, дитя неповторимо, и его нельзя заменить другим ребенком. Я говорил тогда, что думаю о Джейн как о чудесном даре, которым нам позволили недолго наслаждаться, и со стороны могло казаться, будто я примирился с волей господа, взявшего ее к себе, но все это была лишь маска, скрывавшая глубокое чувство боли и утраты. Я пробовал утешаться тем, что она, как ангел, там наверху, радуется своей лучшей доле и вечно пребудет непорочной. Но Изабелла? С каждым днем она все глубже погружалась в скорбь, и невозможно было подбодрить ее или утешить. Ее охватила ужасная апатия, она часами сидела, покачиваясь взад-вперед, и непрестанно плакала. Надеюсь, я был терпелив и утешал ее, но это, может быть, лишь ухудшало дело, ибо я оставался деятелен, и от этого контраста ей делалось еще больнее. В общем, положение было скверное, и с моей стороны было глупостью наградить ее следующим ребенком, не поняв, что это не лекарство от ее горя. Не хочется верить, что третья беременность, наступившая так скоро после двух предыдущих, оказалась трагической, это наверняка было не так, Изабелла выглядела гораздо счастливее, ожидая ребенка, и если порыться в памяти, можно припомнить немало хороших дней и прогулок, относящихся к тому времени, - все это, конечно, были нехитрые затеи, но именно в таких мелочах находит себе приют счастье. Она была нетребовательна - довольно было побродить с ней вечером по городу, полюбоваться праздничной иллюминацией и убранством улиц ко дню венчанья королевы, и она приходила в восхищение; о поездке в Уотфорд и о пикнике на лугу она вспоминала много дней спустя, а посещение концерта и хорошее исполнение "Мессии" вызывало у нее такой безудержный восторг, что я только дивился ее простодушию. Пожалуй, самое большее, что мы могли себе позволить, это день у моря, но Изабелла казалась вполне довольной, а для меня ее непритязательность была бесценна.

В мае 1840 года, когда родилась Хэрриет, я верил, что вскоре мне не придется работать так исступленно, чтоб выполнить все набранные заказы. Хотя "Катрин" давным-давно была написана и напечатана, она не привлекла к себе внимания, правда, некоторые критики отнеслись к ней благосклонно, но у меня была надежда, что вскоре сбудется другой мой план - комментированная книга очерков об Ирландии в том же роде, что "Парижская книга очерков", которая вышла несколько лет назад. Правда, те очерки были не особенно удачными, но я сумел убедить издателей, что новые будут лучше, что мое имя теперь стало гораздо известнее, благодаря многочисленным публикациям в журналах и газетах, и это привлечет поклонников моего пера. Лонгмен, знаменитый издатель того времени, и Чапмен и Холл, издатели Диккенса, к моему величайшему изумлению, готовы были заключить со мной контракт. Мешало только одно, догадываетесь, что именно? Нужно было либо на несколько месяцев расстаться с семьей, что исключалось, либо ехать со всем выводком, что также исключалось. Задача была не из простых, но как она ни решалась, ясно было одно - книга должна быть написана, коль скоро мне готовы уплатить триста фунтов за три месяца работы. Возможно, в связи с этим мне даже удалось бы сделать передышку в моей изнурительной журналистской работе. К моему большому облегчению, Изабелла загорелась так же, как и я, и беспокоилась лишь о деталях и резонах тех или иных приготовлений. Пожалуй, я склонялся к тому, чтобы проявить твердость и расстаться с семьей на три месяца, - на это время мои родители перебрались бы к Изабелле, - но она и слышать об этом не хотела и заявила, что не вынесет жизни врозь. Что было делать? Я отложил решение, а мне тем временем свалился в руки еще один спелый плод, впрочем, свалился он не сам, пришлось на цыпочках тянуться к ветке, чтобы стряхнуть его оттуда и отправиться в Бельгию смотреть картины, о которых я должен был написать небольшую книжицу, - по возвращении я продал ее Чапмену и Холлу. Разве не удачно?