Записки викторианского джентльмена - [38]

По правде говоря, мы были крайне стеснены в средствах. Став семейным человеком, я принял на себя весь груз ответственности и не мог об этом не тревожиться. Когда в доме заводились хоть какие-то деньги, это было ужасно так мы боялись потратиться на что-нибудь лишнее. Необходимо было жить своим домом, но плата за квартиру на улице Грейт-Корэм, 13, куда мы переехали в начале 1838 года, на самом деле очень скромная, показалась нам огромной. Рядом с нами никого не было, кто оградил бы нас от тягот хозяйственных расходов, - господи, как же они громоздились один на другой, все эти распрекрасные налоги, счета, жалованье слугам! Доверять деньги Изабелле было безнадежно, ее неопытность в житейских делах только сердила меня, и все попытки обучить ее разумной бережливости ни к чему не приводили. Кажется, именно тогда я изобрел простейшее из средств: держать дома не более пяти фунтов и растягивать их до последнего фартинга прежде чем идти и добывать следующую порцию, - если, конечно, было где добывать, на что я всегда надеялся. Теперь мне вспоминаются с улыбкой мои тогдашние заботы, но тогда мне было не до смеха. Одно дело быть бедным художником в Париже и совсем другое - бедным семейным человеком в Лондоне, особенно если учесть, что мы ожидали появления следующей мисс Теккерей. Не говорите, что я не бедствовал по-настоящему, что на меня никогда не надвигалась тень работного дома, и, следовательно, слово "бедность" звучит в моих устах нелепо, я убежден, что отчаянные попытки удержаться на уровне скромного достатка бывают не менее мучительны, чем борьба за выживание. Пропасть у ваших ног бездонна, и падать в нее вам дальше, чем тем несчастным, которые уже наполовину съехали вниз. Говорю вам, меня преследовали по ночам кошмары: что станется с моей женой и детьми, если я умру, не обеспечив их? Зрелище их нищеты преследовало меня годами, и страдал я ничуть не меньше, нежели человек, совершенно обездоленный. Я трепетал, видя, как велико наше счастье и как велика опасность, грозившая ему из-за нашего шаткого финансового положения.

В то время я работал как вол. В моей голове роились безумные планы: сдать наш дом, пустить постояльца и тому подобное - что-нибудь такое должно было нас вызволить из беды. Моим главным источником доходов оставался "Фрейзерз Мэгэзин". Я был его постоянным и популярным автором: узнав, что некоторым другим своим корреспондентам "Фрейзерз" платит больше, чем мне, я взвинтил себя и решил потребовать прибавки, пригрозив, что иначе перестану писать для них. Никогда в жизни мне не было так страшно, как после того, что я отправил свое взволнованное послание с требованием больших гонораров, - а вдруг мне скажут "нет" и "убирайтесь вон" в ответ на мои домогательства? Кто не знает по себе, что значит забастовка, тому неведомо, какой ужасный страх охватывает вас при мысли, что дело может кончиться не прибавкой, а полной потерей заработка; сюда примешивается боязнь унижения - страх просить отступного и работать за прежнюю плату, а может быть, даже за меньшую, о которой вы будете молить! Все это проносилось в моей голове, но не остановило меня, прибавка, слава богу, последовала тотчас же, и это заставило меня устыдиться моего вызывающего тона. Деньги подоспели как раз вовремя, чтоб уплатить доктору и акушерке, принимавшим нашу вторую дочь Джейн, которая так легко появилась на свет, что, мне кажется, в их услугах не было нужды, разве только для того, чтоб Изабелла чувствовала себе уверенней. Джейн родилась 9 июля 1838 года (я помню этот день и сейчас, хотя после ее смерти прошло так много лет, что точная дата, возможно, покажется вам несущественной) - в разгар летней жары, принудившей всех здравомыслящих людей покинуть Лондон и вывезти свои семьи. О, как мне хотелось удрать от этого нестерпимого зноя, казалось, он доведет меня до удушья, до размягчения мозгов, до душевной слабости, которая не продлилась бы и часа в любой другой, более прохладной, точке земного шара. Но с новорожденным ребенком на руках семья не могла тронуться с места, это мог себе позволить только я один, да и то по делу, причем очень хорошо оплачиваемому. Признаться ли сразу, что и в том году, и в следующем я провел немало времени, ломая голову над тем, как устроить себе жизненно важные поездки за пределы Лондона? Да, так оно и было, но вовсе не из-за того, что я не любил свою жену и детей, напротив, сердце мое оставалось на Грейт-Корэм, вдали от них я чувствовал себя потерянным, и все валилось у меня из рук. Поэтому поверьте мне, когда я говорю, что работать дома не было ни малейшей возможности. Мы жили в обстановке домашнего хаоса, и я был его средоточием. Как бы строго-настрого я ни наказывал, чтобы никто ни под каким видом не входил в мою маленькую комнатку в течение трех утренних и трех вечерних часов, все в доме постоянно нарушали мой запрет. То и дело заглядывала жена, чтобы спросить что-нибудь совершенно очевидное, ибо внушила себе, что только я могу разрешить ее сомнения. Непрестанно, семеня, вбегала Анни и, подергав меня за рукав, очаровательно лепетала, чтобы я ей что-нибудь нарисовал. Зачастую врывались с диким криком все вместе: жена, дочка и малютка - я должен был уладить какое-нибудь ужасное происшествие, ибо лишь я один способен был помочь им. И, наконец, шум - сейчас, когда я пишу в этом тихом доме, невозможно вообразить, как ходуном ходили стены от шума на улице Грейт-Корэм: малютка заливалась плачем, гремел звонок, кричали слуги -нельзя было написать двух слов подряд. На этих жизненных подмостках во всем остальном порядка тоже не было: еда подгорала и подавалась с огромным опозданием, белье не стиралось, пока не шла в ход последняя чистая вещь, то и дело кто-нибудь укладывался в только что убранные постели - больше всего это напоминало одно из отделений Бедлама. И если я преувеличиваю, то ровно настолько, насколько необходимо, чтоб вы почувствовали неповторимый аромат нашего существования, который мог бы ускользнуть от вас, разбавь я крепость этого состава случайно выдавшимся тихим днем, когда все шло гладко и на щеках у Изабеллы выступала краска гордости от того, что наконец-то она становится примерной хозяюшкой. Мне никогда не хватало духу выговаривать ей за просчеты, мог ли я позволить себе такую грубость, когда она старалась сделать все как можно лучше и была равно нежна с мужем, детьми и слугами? Я не жалел и о появлении детей, напротив, ежедневно дивился гениальности Анни, эта благородная крошка неизменно радовала нас с минуты своего рождения. Однако я начал винить свои домашние обстоятельства в том, что все еще не написал задуманного мной шедевра, и стал искать какое-нибудь тихое место под солнцем, где мог создать нечто более значительное, чем статьи и обозрения, которыми все еще вынужден был пробавляться. Я вечно запаздывал с этими своими трудами ради хлеба насущного и не переставал мечтать о романах, путевых заметках и других дерзких и манивших меня замыслах, к которым у меня не было возможности приступить. Я бился над "Катрин" - моей первой попыткой в жанре повести, которая должна была стяжать мне славу, о ней я вам рассказывал - той самой, в которой разоблачалось злодейство, - но потерял к ней интерес задолго до того, как ее кончил. Не повторялось ли это каждый раз со мной впоследствии? Писатели поймут, о чем я говорю. Как велико волнение вначале, но как приходится с собой бороться, чтоб не бросить работу, дойдя до середины, и - боже мой! какая скука под конец!