Записки тюремного инспектора - [176]

Шрифт
Интервал

В Керпелях была масса войск. Дивизия Бабиева соединилась здесь с нашей дивизией Шифнер-Маркевича, и вместе они отстаивали хутор от нажима большевиков со стороны Степовой. Обозу с ранеными было приказано следовать далее без остановки. Переутомленные, голодные, пройдя без передышки более 50 верст, обоз сделал привал в версте за хутором. Есть было нечего, кроме дынь и арбузов, которые мы набрали по дороге на баштанах. Отступление из Ахтарской было столь спешным, что никто не успел взять с собою куска хлеба. Целый день без остановки все шли, ничего не евши. В особенности мучила жажда. Фляги были пусты. По дороге встречались лиманы и болота, но в них была соленая вода. За каплю воды люди, и в особенности раненые, готовы были отдать все, но воды не было.

Впервые вода встретилась нам в реке Протока возле Керпелей. Несмотря на обстрел и близкие разрывы снарядов люди опрометью бросались к реке и, не обращая внимания на опасность, пили и набирали в фляги пресную воду. Наша стоянка за Керпелями продолжалась недолго. Раненые усиленно пили воду, болезненно утоляя продолжительную жажду. Несколько раненых умерли по дороге и были сняты с повозок и уложены тут же на траве возле подвод. Тут же, возле этих покойников, расположилась группами публика и, сидя на траве, ела арбузы и дыни.

Я ел дыню, стоя возле своей повозки, рядом с которой лежал на спине с открытыми глазами покойник. Кто был этот покойник? Офицер, или солдат, или такой же, как я, скиталец, примкнувший к армии, чтобы пробиваться на Родину, к своим, в свой родной дом? Он лежал без шинели и френча. Погон на нем не было, но чистая рубашка с вышитой грудью указывала, что была женская рука, которая, может быть, с особой заботливостью и любовью вышивала любимому человеку эту рубашку. Его ждут дома, а тут до него нет никому никакого дела. Его приберут завтра, а может быть, и не успеют.

Он был один из многих, таких же, как и мы, и, может быть, теперь где-нибудь дома его вспоминают и молятся о спасении его жизни. Я знал и видел, как молились в России за тех, кто был сейчас здесь. Он был один из многих, незаметных, может быть сереньких людей, но имевших свою будничную жизнь, свою семью, свой дом и свое счастье. У него отняли все это и отняли жизнь. Я не чувствовал отвращения к этому трупу. Напротив, он мне был близок и жалок. Мне жаль было его жизни. Мне жаль было тех, кто ждет его и молится о сохранении его жизни... Покойник лежал почти рядом с солдатом, сидевшим на корточках и сосредоточенно евшим арбуз, выплевывая далеко вперед себя целый фонтан черных косточек. Я стоял, прислонившись спиной к повозке, и всматривался то в этого солдата, жадно евшего арбуз, то в покойника, неподвижно устремившего свои стеклянные глаза в пространство.

Грохот орудий и разрывы снарядов были сзади и не беспокоили меня. Я знал, что здесь снаряд не разорвется. Мои мысли были далеко отсюда. Мы отступали, и, значит, опять все потеряно и безнадежно. Не лучше ли умереть здесь, как закончил свои страдания этот без вести пропавший покойник! А разве дома знают, где я, и знают ли, что я шел к ним с полной надеждой и мечтой? Может быть, мне суждено погибнуть без вести пропавшим, и мои родные никогда не узнают, что сталось со мною, как не узнают и родные этого покойника, как он закончил свою жизнь.

Меня заставил очнуться лежавший на повозке раненый. «Господин доктор, - назвал меня раненый, - дайте напиться». Я подал ему флягу с водой, которой я запасся в Керпелях. Он стонал и жадно глотал воду... Уже смеркалось. Небо было покрыто черными тучами. С востока надвигалась гроза. Все чаще и чаще сверкала молния и повторялись раскаты грома. Становилось трудно распознать, где лежат мертвые и где прилегли живые люди. Жизнь и смерть сплелись так близко, что понятие о живом и мертвом потеряло свою остроту. Усталые и измученные люди не обращали внимания на трупы, возле которых они сидели и лежали.

Ко мне подошел доктор Любарский и плачевным голосом жаловался, что не мог нигде достать поесть. Я утешал его, говоря, что завтра утром наверное что-нибудь съедим. Доктор был мрачен. Он медлительно копошился в своем чемодане и вытащил шприц. Нащупывая в полумраке иглу и вливая ощупью жидкость в свой шприц, он сопел и готовился к отраве. Не стесняясь присутствующих, он расстегнул брюки и вливал жидкость в область живота, несколько ниже пояса. Он жил.

Бой продолжался. Снаряды рвались позади нас, и им с ожесточением отвечали наши батареи, расположенные на этом берегу реки Протока. Уже почти совсем стемнело, когда последовательно один за другим два снаряда с оглушительным ревом разорвались где-то вблизи, ударив в место расположения обоза. Стало жутко. Любарский смотрел на небо, точно хотел определить полет снаряда, и говорил, что артиллерия красных переменила позицию и будет теперь стрелять по нам. Обоз как бы встрепенулся. Все вставали и торопились к своим повозкам. Спешно проходя мимо нас и на ходу застегивая куртку, доктор Макарский с деланой улыбкой говорил: «Вот так история». В это время точно тут, возле нас, опять разворотило два снаряда, и тотчас после этого все как-то спешно, порывисто и нервно стали передавать команду: «Обоз 2-й дивизии, вперед». Обоз тронулся.


Рекомендуем почитать
Николай Александрович Васильев (1880—1940)

Написанная на основе ранее неизвестных и непубликовавшихся материалов, эта книга — первая научная биография Н. А. Васильева (1880—1940), профессора Казанского университета, ученого-мыслителя, интересы которого простирались от поэзии до логики и математики. Рассматривается путь ученого к «воображаемой логике» и органическая связь его логических изысканий с исследованиями по психологии, философии, этике.Книга рассчитана на читателей, интересующихся развитием науки.


Я твой бессменный арестант

В основе автобиографической повести «Я твой бессменный арестант» — воспоминания Ильи Полякова о пребывании вместе с братом (1940 года рождения) и сестрой (1939 года рождения) в 1946–1948 годах в Детском приемнике-распределителе (ДПР) города Луги Ленинградской области после того, как их родители были посажены в тюрьму.Как очевидец и участник автор воссоздал тот мир с его идеологией, криминальной структурой, подлинной языковой культурой, мелодиями и песнями, сделав все возможное, чтобы повествование представляло правдивое и бескомпромиссное художественное изображение жизни ДПР.


Пастбищный фонд

«…Желание рассказать о моих предках, о земляках, даже не желание, а надобность написать книгу воспоминаний возникло у меня давно. Однако принять решение и начать творческие действия, всегда оттягивала, сформированная годами черта характера подходить к любому делу с большой ответственностью…».


Литературное Зауралье

В предлагаемой вниманию читателей книге собраны очерки и краткие биографические справки о писателях, связанных своим рождением, жизнью или отдельными произведениями с дореволюционным и советским Зауральем.


Государи всея Руси: Иван III и Василий III. Первые публикации иностранцев о Русском государстве

К концу XV века западные авторы посвятили Русскому государству полтора десятка сочинений. По меркам того времени, немало, но сведения в них содержались скудные и зачастую вымышленные. Именно тогда возникли «черные мифы» о России: о беспросветном пьянстве, лени и варварстве.Какие еще мифы придумали иностранцы о Русском государстве периода правления Ивана III Васильевича и Василия III? Где авторы в своих творениях допустили случайные ошибки, а где сознательную ложь? Вся «правда» о нашей стране второй половины XV века.


Вся моя жизнь

Джейн Фонда (р. 1937) – американская актриса, дважды лауреат премии “Оскар”, продюсер, общественная активистка и филантроп – в роли автора мемуаров не менее убедительна, чем в своих звездных ролях. Она пишет о себе так, как играет, – правдиво, бесстрашно, достигая невиданных психологических глубин и эмоционального накала. Она возвращает нас в эру великого голливудского кино 60–70-х годов. Для нескольких поколений ее имя стало символом свободной, думающей, ищущей Америки, стремящейся к более справедливому, разумному и счастливому миру.


У нас остается Россия

Если говорить о подвижничестве в современной русской литературе, то эти понятия соотносимы прежде всего с именем Валентина Распутина. Его проза, публицистика, любое выступление в печати -всегда совесть, боль и правда глубинная. И мы каждый раз ждали его откровения как истины.Начиная с конца 1970-х годов Распутин на острие времени выступает против поворота северных рек, в защиту чистоты Байкала, поднимает проблемы русской деревни, в 80-е появляются его статьи «Слово о патриотизме», «Сумерки людей», «В судьбе природы - наша судьба».


Психофильм русской революции

В книгу выдающегося русского ученого с мировым именем, врача, общественного деятеля, публициста, писателя, участника русско-японской, Великой (Первой мировой) войн, члена Особой комиссии при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России по расследованию злодеяний большевиков Н. В. Краинского (1869-1951) вошли его воспоминания, основанные на дневниковых записях. Лишь однажды изданная в Белграде (без указания года), книга уже давно стала библиографической редкостью.Это одно из самых правдивых и объективных описаний трагического отрывка истории России (1917-1920).Кроме того, в «Приложение» вошли статьи, которые имеют и остросовременное звучание.


Море житейское

В автобиографическую книгу выдающегося русского писателя Владимира Крупина включены рассказы и очерки о жизни с детства до наших дней. С мудростью и простотой писатель открывает свою жизнь до самых сокровенных глубин. В «воспоминательных» произведениях Крупина ощущаешь чувство великой общенародной беды, случившейся со страной исторической катастрофы. Писатель видит пропасть, на краю которой оказалось государство, и содрогается от стихии безнаказанного зла. Перед нами предстает панорама Руси терзаемой, обманутой, страдающей, разворачиваются картины всеобщего обнищания, озлобления и нравственной усталости.