Записки Степной Волчицы - [28]

Потом я вдруг запнулась, меня затрясло, и у меня из глаз ручьем полились слезы.

Господин N. был до того обескуражен, искренне расстроен, что тут же принялся на все лады клеймить себя самого: что он, дескать, и плохой человек, и плохой отец, и семьянин плохой, и христианин. А я для него всегда была примером доброты, любви, верности, ума, и что вообще он мне многим обязан.

Ах, как я сочувствовала ему в этот момент! Но, что удивительно, чувствовала, как будто меня саму разрывает на части. Я что-то бессвязно бормотала, не в состоянии найти верные слова, не в силах поймать его на лжи, которую чувствовала не только в излагаемых им аргументах, а во всем его личности. Как же я себя ненавидела! Я его благодарила, готова была ему руки целовать, а в горле у меня клокотала желчь. Снова моя душа раскололась на две непримиримые части — женщины и волчицы. Особенно гадким в эту минуту казалось волчице это чужое супружеское гнездышко, где ежедневно свершались пошлые мещанские совокупления.

К счастью, уже через минуту мне удалось взять себя в руки. Я промокнула платочком слезы. Оба расстроенные, мы снова умолкли, и некоторое время смотрели в окошко, за которым сонно трепыхались московские тополя. Разве господину N. было известно, что такое умирать каждую ночь? Мне вдруг стал безразличен наш спор. Тем более что я не сомневалась — как бы он себя не клеймил позором, в глубине души сознавал, что он почти ангел, почти готовый памятник самому себе.

Словно прочтя мои мысли, господин N. простодушно признался, что именно так он себя и ощущает.

— Что же мне делать с этим внутренним памятником? — кокетливо улыбнулся он, — Что же мне делать, если я действительно чувствую себя невинным ангелом?

И перекрестился. Нам обоим было ужасно неловко оттого, что мы так злы друг на друга, но не находим в себе решимости друг другу это выразить.

— Мне пора, — соврала я. — Как раз сегодня пришла срочная работа, какие-никакие деньги, опять придется сидеть всю ночь…

— Извини, — кисло сказал господин N., — жена не сможет выйти к тебе попрощаться, она уже легла спать.

Как отвратительно было волчице это позорное человеческое лицемерие!

В полуобморочном состоянии я поскорее выскочила на улицу, чтобы ему из вежливости не пришлось чмокать меня на прощанье в щеку. Ну вот, я уже не могла бывать даже в доме деликатнейшего и терпеливейшего господина N., — а ведь он был последней ниточкой, связывавшей меня с миром людей, последней живой душой, которая отзывалась на мои стоны!

Мне казалось, что я бежала долго, но, упав в парке на скамейку и увидев бронзового идола Руставели, поняла, что всё это время лишь бессмысленно металась по району. Низ живота свело мучительной болью. На соседних скамейках расположились бомжи и явно наркоманящая молодежь. Жуткого вида мужчины и женщины. Но и они составляли пары. Любились, ласкались. Я смотрела на них с завистью и отвращением. Я была бы рада причислить себя хотя бы к этим человекоподобным, но, увы, мой волчий генокод не позволял мне затесаться даже среди этих отбросов человеческого общества. Изящный и одухотворенный Руставели, как заоблачный идеал поэта и человека, едва просматривался, оплетенный, как лианами, горячими, сверкающими лучами заходящего солнца. Витязь в Тигровой Шкуре. Шкуру, естественно, содрал с какой-то бедной тигрицы. А где-то на другом конце Москвы жил-поживал его собрат-поэт, освежевавший меня. Витязь в Волчьей Шкуре.

В дорогу, в дорогу! Я поймала себя на том, что прощаюсь с жизнью, как прощается с мужем ни во что не верящая солдатка, не видящая впереди ничего, кроме трагического исхода. Мир в моем спутанном сознании был подобен нескончаемому грохочущему камнепаду. Если бы в этот момент кто-нибудь сунулся ко мне с утешениями, вроде экклезиастового «всё пройдет…», со мной бы, наверное, случилась истерика.

До последней электрички, я долго ходила по городу, несколько раз покупала мороженое, съедая его не чувствуя вкуса. Я бесповоротно решила убить себя. Сегодня же! Приду домой и просто, банально отравлюсь. Домой, то есть, в мое последнее убежище — съемную дачную светелку. Как бы ни толковал это психоанализ, теперь казавшийся одним из глупых и милых увлечений юности, когда девушку-русалочку так манили игры разума и пиры ума. Вот только перед хозяйкой неудобно. Всё-таки я еще не мертвец, не имущий сраму. В конце концов, можно уйти куда-нибудь подальше, куда-нибудь на другой конец поселка, в овраги, за мусорную свалку, где меня, уже мертвую волчицу, наверное, будут рвать бродячие собаки… Впрочем, это промелькнуло у меня в голове лишь мимолетно, — я не могла ни рассуждать, ни думать. Только чувствовала себя так, словно круг вокруг меня сужается, — и куда бы я ни пошла, окажусь наедине со своими таблетками. Отовсюду на меня надвигался, теснил этот черный, как болотная жижа, кошмар, не оставлявший никакой надежды. Что мне стоило, к примеру, где-то задержаться, замешкаться, опоздать на последнюю электричку? Но это были бесполезные увертки-ухищрения. И вот я уже бежала по пустым, полутемным вагонам электрички, холодея от страха, что ко мне пристанут какие-нибудь пьяные уроды-садисты, пока, наконец, не достигла первого вагона, куда набился хоть какой-то народец, и присела на лавку. От каждого проблеска за окном мое сердце сжималось от тоски, подобной той, которую должен испытывать приговоренный к смерти, видящий во всем неумолимо приближающий рубеж. Не помогало даже то, что еще недавно казалось таким умиротворяющим и спокойным: ведь мне предстояло просто закрыть глаза, заснуть и не проснуться… И, словно пытаясь представить себе, как это будет (своего рода адаптация?), я действительно закрывала глаза, даже старалась заснуть (а вдруг проеду свою роковую станцию?). Но когда в дело вмешивается судьба, бесполезно упираться: время пролетело, как одна секунда, объявили мою остановку, и я высадилась на перрон.