Записки Степной Волчицы - [21]

День за днем я бродила по нашему дачному городку в надежде снова увидеть тот чудесный плакатик, но — безрезультатно. Нигде не было видно и моей лотошницы с тележкой — ни около станции, ни на рынке. Однажды в районе полудня я машинально задержалась у подъезда одной из развалюх-пятиэтижек. Здесь толпились, перешептывались простоватые, но празднично одетые люди с цветами, лентами на плечах, просто местные зеваки. Первой моей мыслью было, что это похороны. Но перед палисадником стоял не катафалк, а старенькая «волга», украшенная серпантином и традиционным «пупсиком». До меня наконец дошло, что это свадьба, и все ждут, когда появятся «молодые». Каково же было мое удивление, когда показались «молодые», и я увидела, что они вовсе не молодые, а парочка моих лет, то есть тем, «кому далеко за…» Вообще говоря, в их возрасте побывать в браке вполне можно было не раз и не два. Странно они выглядели. Но мне сделалось очень радостно за них. Бог знает, почему пришла в голову мысль: «А что если бы и я вдруг тоже взяла бы да и вышла замуж?» Я даже прыснула от смеха. Интересно, как бы к этому отнесся мой нынешний муж? Может быть, вздохнул с облегчением? Мне почему-то казалось, что, соберись я замуж, я бы непременно была обязана спросить у него если не разрешения, то благословения. А он, пожалуй, еще стал бы привередничать, крутить носом: этот, мол, ему не по вкусу, поищи кого-нибудь получше.

Между тем «молодые» со свидетелями уселись в машину и укатили, а зеваки стали неспешно расходиться. Как будто ничего и не произошло. До моего уха лишь долетели несколько сальных реплик — как раз по поводу возраста жениха и невесты. Затесавшись среди зевак, я почувствовала себя неловко — вот еще тоже неудержимая старушечья страсть-любопытство — глазеть на свадьбы и похороны! Я уже хотела развернуться, чтобы поскорее отправиться своей дорогой, как заметила среди зевак ту самую рыжую бабу-лотошницу на свиных ножках, которая тогда прилепляла на чугунную калитку объявление, а потом сунула мне удивительную книжечку.

Я-то ее узнала, но она даже не взглянула на меня, в упор не видя, хотя я горячо закивала ей, как старой знакомой, и заискивающе заулыбалась. Более того, брезгливо и надменно поморщившись, она развернулась и поспешила прочь, наклонив голову с прилизанными редкими волосьями и тряся жирным задом — точь-в-точь хрюшка. Как дура, я побежала за ней, продолжая заискивающе улыбаться и кланяться на ходу.

— Вы не подскажете, а сегодня будет волшебная сказка? — смущенно, да еще каким-то нелепым заговорщицким тоном пробормотала я.

— Какая еще волшебная сказка? — насмешливо фыркнула лотошница и, на секунду остановившись, смерила меня с головы до ног таким взглядом, словно перед ней была городская сумасшедшая или особа легкого поведения. — Знаете что, дама, — посоветовала она, — если уж так невмочь, приходите как стемнеет туда, где все свои…

Покраснев до ушей, я растерянно остановилась, а она ушла. Одно из двух — либо она меня не узнала, либо я была сама не своя. Хуже всего, что я ляпнула эти странные слова — «волшебная сказка». Как будто весь мир навис надо мной и презрительно хохотал. Так мне и надо, подумала я, опять размечталась, начитавшись брошюрок. А это всегда вызывало в людях отвращение.

Стоит ли говорить, что у меня и мысли не было последовать ее совету и отправиться вечером в местное заведение под вывеской «ВСЕ СВОИ».

В привокзальной лавочке я купила булочку с изюмом. Изюм выковыряла и съела, а булочку выбросила. По небу плыли легкие облачка, и солнце не жгло. Как это ни странно, погода мне начала даже нравиться. Потом я решила прогуляться по дачному поселку по другую сторону от железной дороги, долго ходила между линиями, рассматривала через заборы домики и участки, пока неожиданно не натолкнулась на знакомую поэтессу, с которой не виделась несколько лет, только перезванивалась по телефону. Она была старше меня, ей было уже сильно за пятьдесят. Мне нравились ее молодые стихи, да и человеком она была великолепным. Такие добрые, чуткие души, особенно, среди поэтесс, встречаются крайне редко. Долгие годы она была официальной любовницей и собутыльницей одного очень известного литератора-патриота, знатока русской истории и русской души, умершего в прошлом году после того, как в третий или четвертый раз он решил «зашиться». Находясь в «завязке», он, тем не менее, обожал широкие застолья, за которыми по обыкновению проходило духовное общение нашей интеллигенции, и всё с азартом подливал своей подруге-поэтессе, пока та не сделалась алкоголичкой. После его смерти, она жутко опустилась, пила по неделям, не могла устроиться даже корректоршей, жила Бог знает чем, крохами, которые удавалось вымолить в литфонде. А ведь, несмотря на пьянство, она трогательно и самоотверженно ухаживала за матерью, глубокой старухой, — что, опять-таки, говорило о ее на редкость благородной душе. К тому же, у нее, бедной, скорбящей и носящей траур по недавно умершему единственному другу и возлюбленному, разгорелась молчаливая, но беспощадная война с законной вдовой литератора, престарелой идиоткой и мещанкой, — за право хранить память об усопшем. Увы, несмотря на скудоумие, законной вдове удалось совершенно отсечь поэтессу от всех архивов, которые она умудрялась сама обрабатывать и, пользуясь громкой фамилией, пристраивать публикации. В результате поле боя, где происходила ожесточенная схватка двух женщин, ограничилось могилой литератора. Скажем, поэтесса обсаживала холмик какими-то редкостными изящными папоротниками, а вдова тут же выкапывала их и выбрасывала на помойку, обсаживая могилу пошлыми фиалками. Поэтесса красила ограду в благородный серебряный цвет, а вдова покрывала мещанской позолотой.