Записки старого петербуржца - [15]

С другой стороны, когда мне уже постлали спать на том же отцовском диване (видимо, у брата подозревали какую-нибудь ветрянку или свинку) и когда мама пришла, как то было заведено, перекрестить меня на ночь, я вдруг проявил сильные чувства. "А ему ногу йодом ты мазала?" – спросил я, как будто, кроме этого, никакие вопросы не шевелились у меня в голове.

– Мазала, мальчик, мазала! – думая о своем, ответила мама.

– А кто ему "фукал"? Ольга Яновна? – очень озабоченно спросил я.

Летами в Псковской я бегал босиком, и бесчисленные царапины мне неизменно мазали йодом. Самые страшные порезы, сбитые на сторону ударом о камень или корень в аллеях ногти я переносил с индейским стоицизмом. Но вид спички, обмотанной ватой и обмакнутой в йодную коричневую настойку, исторгал из моей глотки отчаянные вопли. И единственное, что могло успокоить меня, это когда мне на смазанное место "фукали" – дули… Кто его знает? Вероятно, холодок, возникающий при быстром испарении спирта на ветру, вызывал что-то вроде местной анестезии.

– Ну что я могла подумать? – недоумевала мама, вспоминая тот вечер. – Что у меня сын – вундеркинд, все понимающий в свои пять лет, или что он – глупыш, на которого единственное сильное впечатление произвело знакомое слово "йод" и который дальше йода ничего не увидел и не понял? "Фукал", а?!

А я и сам уже не мог ей ничего объяснить. Да и теперь не смог бы.

…Ольга Стаклэ ночевала тогда у нас. Разумеется, ничего нельзя было скрыть полностью от няни; не знаю, какие переговоры вела с нею мама, но няня сделала вид, что ей ничего не известно.

Утром к нам прибыла на первый взгляд веселая и легкомысленная компания: какие-то щеголеватые молодые люди, какие-то девицы, вроде как "после бала".

Они с шумом и смехом вывели прихрамывающего нашего ночного постояльца на Нюстадтскую, где их ждало несколько "веек" – масленичных финнов-извозчиков, с разукрашенными, в ленточках и бубенцах, косматыми лошаденками, и укатили без помех.

А через двое суток прибыл из Вельска веселый и довольный поездкой папа. Вот тут у меня вдруг засосало под сердцем: "А как же теперь? Скажет мама ему или нет? А если он рассердится?" (значит, смутно я чувствовал, что основания рассердиться могли быть; не пойму только, как я объяснял себе такую возможность? На что, по-моему, мог папа сердиться? Убей бог – не знаю: очень быстро мы навсегда теряем себя маленьких и восстановить Уже не способны).

Но мои сомнения разрешились быстро.

– Виля, мне надо с тобой поговорить! – еще в прихожей быстро сказала мама.

Они ушли в кабинет, а когда вышли оттуда, папа, ничуть не рассерженный, говорил только:

– Да абсолютная ерунда!.. Очень хорошо, что сказала: в случае чего буду иметь в виду…

В это время отец был уже надворным советником. В кругу наших знакомых – по большей части маминых – повелось думать, что вот Наталья Алексеевна – такая радикалка, ну а Василий Васильевич, само собой, – чиновник, и что он думает – узнать нельзя. А папа был по своим взглядам куда "радикальней" мамы.

Когда отец получал очередной орден, он небрежно засовывал его между книг в книжном шкафу, и в случаях, когда эти ордена вдруг надобились, все Брокгаузы-Ефроны летели на диваны и стулья: "Отец ищет Владимира"".

Как-то ему надлежало явиться куда-то в парадной форме со всеми знаками отличия. После долгих поисков и воркотни, но уже в мундире, при регалиях, отец вышел показаться маме. Тут же крутился я.

– Тебе нравятся эти штучки? – спросила, все же не без удовольствия, мама.

– Ага! – кивнул я головой: какому же мальчишке не понравится увешанный золотыми медальками, эмалевыми с золотом крестиками отец?

– А который из них тебе нравится больше всех?

Я теперь понимаю: маме, с ее чисто женским вкусом, хотелось бы, чтобы ее сыну понравился какой-нибудь изящный орденский знак, ну хотя бы "Станислав", с его узкоконечным мальтийским крестом, с тонкой работы золотыми орлами, почти кружевными, между эмалевых лучей. Но я без всяких колебаний приставил палец к оснонательному, толстого серебра, значку, укрепленному прямо на отвороте мундира:

– Вот этот!

– Фу, Лев, никакого вкуса! – возмутилась мама.

Но отец запротестовал:

– Вот уж совершенно прав мальчишка! Так и знай, Люлька: это все ерундистика – эти… Они ничего не значат. Их у меня начальство захочет – и отнимет. А этот – никто и никогда отнять не может. А что ты думаешь? Даже если меня лишат всех прав состояния – того, что я кончил Межевой институт, отменить нельзя. Это же институтский значок, как ты не понимаешь…

ФОНАРИКИ-СУДАРИКИ

В детские годы мои мне часто приходилось в ранних зимних сумерках возвращаться домой. Сначала – с сопровождающими, из детского сада или из сада обыкновенного; потом – самостоятельно, из первых классов школы.

Откуда бы я ни шел, я шел сначала по Нижегородской, мимо низких желтых строений академического городка, мимо ворот, с конскими головами на ключевых камнях арок, мимо пятиэтажного дома Крестина, где на весь первый этаж разлеглась очень занимавшая меня своей бесконечной длиной вывеска:

"Типо-лито-цинко-графия"

Потом я сворачивал на свою Нюстадтскую.

Должно быть, довольно часто дело поворачивалось так, что на некрутом углу двух этих улиц я оказывался как раз в момент зажигания вечерних фонарей.