Записки старика - [17]

– Застрелился. Одним паразитом меньше стало, и все тут, – ответил он прехладнокровно. Я спрашивать больше не собрал духу.

Странное дело! В квартире Вирлы не было ни одной талии карт, и от коммерческих игр, когда его приглашали, он постоянно отказывался. Но что еще удивительнее, после такого огромного выигрыша образ жизни его ни в чем не изменился: та же квартира, та же прислуга, одним словом, ничего не прибыло и не убыло в окружающей его обстановке.

Через полгода после того мы расстались. Он ездил зачем-то в Вильну и, возвратившись, остановился на другой квартире. Дальнейшая история его жизни известна мне только по рассказам.

Спустя года два или три он обыграл в пух и в прах другого ремонтера, родственника князя Хованского. Тот не стрелялся, а как человек более практический обратился к своему дядюшке с жалобою вытребовать проигранные казенные денежки.

Долго добивался генерал-губернатор у Вирлы и просьбами, и увещеваниями желаемого возврата. Ничто не подействовало. Вирло был арестован, содержался более двух недель на гауптвахте, в квартире его был произведен обыск, имущество его было описано и старательно пересмотрено, в бумажнике его нашли рублей с полтораста и – все тут. На вопрос «где выигрыш» последовал краткий, но решительный ответ: проиграл. Кому? Неизвестным людям, при игре ведь ни паспортов, ни даже звания играющих не спрашивают. Раздосадованный Хованский сослал его административным порядком в Смоленскую губернию в город Вязьму под строгий надзор полиции. По прибытии туда Вирло купил целый пуд так называемых цукатных высшего сорта вяземских пряников, штемпелеванных надписью «сия коврижка вяземская есть» и послал с накладною в Витебск в знак признательности его сиятельству. Что сделалось с проигравшимся ремонтером осталось в тайне. Кажется, он вернулся в Петербург. Дальше ехать и не с чем и незачем было.

По смене Хованского генералом Дьяковым[96] Вирло по настоятельной просьбе вяземских купцов, не могших стерпеть его едких насмешек над их прозябательною жизнью и над священными для них предрассудками, был возвращен в Витебск. Но тут недолго он профигурировал.

В одно морозное январское утро под стоящими у городской площади яслями, назначенными для покормки извозчичьих лошадей, лежал в одном только белье, даже без сапог, полузамерзший человек. Язык у него был вырван, а руки и ноги переломаны. Это был Вирло. Его отогрели и привели в сознание, но на все вопросы он не имел средства отвечать ни словесно, ни письменно, и к вечеру того же дня умер. Убийцы не были открыты и даже в подозрении никто не остался.

Суходольский, более прочих близкий к нему, выслуживший уже эмеритуру и, по отмене преподавания естественных наук в гимназиях оставшийся за штатом, еще до возвращения Вирлы в Витебск впал в ипохондрию, чуждался и боялся всех, грустил, тосковал и сделался каким-то эксцентричным неряхою. Чрез несколько дней после смерти Вирлы он шел по улице и упал в страшнейших судорогах падучей болезни. Его снесли в городскую больницу, и там он прожил еще суток двое или трое.

При описи имущества Вирлы найден был в его квартире в изящной рамке под стеклом нарисованный им портер Августы Кольбе, виденный мной потом у жандармского полковника Певцова или Слепцова (хорошо не помню). У Суходольского же кроме носильного платья и грязного белья ни нашлось даже ни одной копейки.

Что это были за люди? Одно только известное мне обстоятельство может дать хотя не совсем полное, но довольно верное объяснение по этому вопросу.

Когда мы с Вирло квартировали вместе, я однажды показал ему свою шкатулку с секретом, состоящим из двух ящичков, очень искусно скрытых, и о существовании которых нельзя было и подозревать. Он любовался ею и хотел обзавестись такою же. Но как не находил мастера, которому можно было доверить такую работу, то дело оставалось без дальнейших последствий и было забыто. Как вдруг Вирло вошел в мою комнату.

– А что, секретные ящички ваши ничем не заняты? – спросил он.

– Заняты разными мелочами, только совсем уж не секретными, – отвечал я.

– Не могли бы вы сделать мне одолжение, припрятать в них тоже какую-нибудь мелочь на несколько дней?

Я согласился. Вирло вручил мне небольшой сверток бумаги с чем-то твердым внутри. Я при нем же вложил его в один из ящичков и запер шкатулку.

– Да! Еще одно! Я запру на замок дверь, соединяющую наши комнаты, и ключ возьму с собою. Ночевать дома не буду, – прибавил он, уходя.

Утром на другой день я слышал за дверью шорох и какой-то тихий говор, но полагая, что там мальчик убирает комнату, не обратил на это ни малейшего внимания.

– У нас сегодня были гости, – сказала мне служанка, внесшая кипящий самовар, приготовляя чайный прибор.

– Кто? – спросил я.

– Да жандармский офицер, полицмейстер и еще какой-то толстяк во фраке, с жандармами и десятскими. Привели с собою Петрушу (мальчика, у которого был особый ключ от дверей из коридора), пошарили на столе и этажерке, покопались в кровати и под кроватью, перетрясли и в книгах, и в бумагах, оставили Петрушу убирать комнату и ушли.

– Унесли же что-нибудь с собою?

– А Бог их знает. Кажется, ничего. Покачали головами, посмотрели на стены и на потолок. А толстый жандарм махнул только рукою и, смеясь, «хватай ветер на вилы» сказал полицмейстеру.