Записки солдата - [7]

Я схватил винтовку. Какой же она показалась мне легонькой, какой милой, родной!

Через несколько минут полк тронулся. Командиры подразделения все время оглядывались назад, пока наконец за селом мы не остановились. Старшина, веселый, бодрый, громыхая бидонами, появился перед взводом.

— У кого есть кружка?

И тут выяснилось, что кружки нет ни у кого, кроме меня, хотя выдали всем задолго до отправки на фронт. У меня же была собственная, подаренная товарищами перед отъездом в армию, и я берег эту кружку как память.

Кто-то назвал мою фамилию. Как ни в чем не бывало старшина протянул руку:

— Дай кружку!

— Через командира взвода, — ответил я, бледнея от волнения и удовольствия.

— Что-о-о? — взревел старшина.

— Доложите командиру, что во взводе нет ни одной кружки, — официальным тоном заявил я, — а эта кружка не казенная.

Старшина изменился в лице.

Тут к нам подбежал лейтенант.

— Скорей давайте кружку, — весело сказал он, не слышавший нашего разговора.

Заряд пропал даром. Ничего не оставалось, как протянуть старшине кружку, а он, чтобы досадить мне, начал раздавать водку не с правого фланга, где стоял я, а с левого. Когда очередь дошла до меня, старшина был уже так благодушно настроен, что я не мог сердиться.

— Глотни, старик! — сказал он, наливая мне двойную порцию.

— Глотну, — ответил я, и вопрос был исчерпан.

Через сутки дивизия подошла к Дону.

Днем мы видели вражеские укрепления на том берегу, недавно взятые нашими войсками, а ночью слышали недалекую артиллерийскую канонаду, видели отблески разрывов. Фронт был совсем рядом.

Отдохнув сутки, мы перешли Дон, и, когда поднялись на высокий правый берег, я увидел в вечерних сумерках на белом снегу темные пятна. Это были трупы немцев.

Я всматривался в белое поле, и мне хотелось остановиться и заглянуть в лица убитым, которые лежали на обочинах. Но полк шел быстро. В сумерках все возникали и возникали длинные, напоминавшие тюленей на льду туманного моря, черные пятна…

За два перехода дивизия миновала Кантемировку, и наш полк оказался на маленькой железнодорожной станции. Трудный марш закончился. Лейтенант объявил, что нам предоставляется три дня отдыха.

2

Вчера Н-ский полк нашей дивизии занял позиции на передовой, а завтра должны занять и мы.

Я отводил в санроту больного товарища и, возвращаясь обратно, увидел первых раненых из соседнего полка. Раненых я видел и прежде, но эти были «наши», из нашей дивизии, и я глядел на них другими глазами, чувствуя то особое волнение, которое овладевает человеком, когда он встает на грань неведомого.

Скрутив нескольким раненым цигарки, я пошел к своему взводу, поглощенный мыслями о завтрашнем дне. Вдруг воздух заполнился неровным, воющим гудением самолетов. Лихорадочно затарахтели зенитки, откуда-то сбоку застрочил пулемет так близко и громко, что заглушил рев моторов. Я впервые увидел самолет с желто-черным крестом и, волнуясь, наблюдал, как хищник, снижаясь, делал заход над станцией. Мне было обидно, что зенитки не могут попасть в такую большую мишень. Потом из-за тучи вынырнул еще один самолет, и, когда он стал заходить на бомбежку, за ним вдруг потянулась лента дыма. Вначале я не понял, что произошло, но самолет резко пошел на снижение и скрылся за домами. Лишь серая лента на небе указывала, куда он упал.

Я и наши бойцы, никогда не видавшие сбитого самолета, бросились к нему, чтобы удовлетворить естественное любопытство. Когда я подбежал, самолет уже догорал, пахло паленым мясом, и я впервые увидел, как выглядит в жизни газетная фраза: «Огнем зенитной артиллерии сбит самолет противника».

Взводу выдали НЗ — неприкосновенный запас еды, индивидуальные медицинские пакеты, таблетки для обеззараживания воды. Вечером проверяли «смертные талоны», как мы называли медальоны с вложенными в них записками, где указаны фамилии бойцов и адреса их родных. Возможно, чей-то «талон» потребуется уже завтра. Передовая врывалась в жизнь взвода со всех сторон. Конец трудным переходам. Начинается то, для чего меня призвали в армию. Начинается настоящее, начинается фронт!

Но день кончился, никаких событий больше не произошло, возбуждение постепенно гасло. Где-то в глубине зрела неприятная тревога: заметил ли старшина, что я забыл на месте последней ночевки каску? Я колебался, сказать или не сказать об этом командиру отделения, и решил промолчать. Боец Брылев, ни к кому не обращаясь, громко спросил:

— А что выдадут завтра? Сухари или хлеб? — И пессимистически добавил: — Верно, сухари…

Саша молча поглядел на него, и мы тоже молчали, но все поняли Сашин взгляд, и я снова остро почувствовал, что завтра встанут вопросы неизмеримо более важные, чем «сухари или хлеб». Снаружи донеслись шаги. В дом вошел командир взвода.

«В наряд», — подумал я.

Лейтенант сел. Он глядел на каждого из нас очень внимательно, словно видел впервые. Потом встал, медленно прошелся по комнате, остановился в углу возле мешка с семечками, ткнул его пальцем и спросил:

— Семечки?

— Семечки, — ответил кто-то из бойцов.

Тогда лейтенант остановил взгляд на Саше, проговорил:

— Зайдите ко мне, — и вышел.

Брылев стал снимать валенки, чтобы лечь спать, и Оленченко едко сказал: