Записки следопыта - [6]

— Ты что! — рванулся я к бандиту.

— Это все он, — закричал тот. — Я не хотел идти, меня заставили!

Я задыхался от ярости и досады. Ведь убитый, и правда, мог быть в группе главным. А может быть, как раз наоборот? Попробуй теперь дознайся…

У подводы сделали привал. Тут только я ощутил, как основательно поколотили меня нарушители: содранная кожа саднит, кости ломит, голова свинцовая. А Ингус? Сидит рядом, поскуливает — тихонько, жалобно. И все время облизывается. Я раскрыл ему пасть и увидел, что друг мой ранен: выбит зуб и язык рассечен надвое. Видно, когда схватил за руку нарушителя, занесшего надо мной нож, поранился.

Так Ингус впервые спас меня.

3

Между пастушеским моим житьем-бытьем и дозорными тропами лежал целый отрезок жизни. Время это оказалось для меня очень важным. Оно именно так, а не иначе раскрыло передо мной жизнь и определило меня в ней.

Революционная гроза полыхнула наконец и над окраинами бывшей Российской Империи. У нас, в североказахстанских степях и аулах, как говорили тогда, гулял Колчак. Ох как гулял! В песнях народных часто сравнивают брань воинскую с пиром: только не вино — кровь льется рекой.

Тяжело приходилось беднякам (а бедняков было большинство), сельским активистам. Из дому уводили людей, и они уже не возвращались. Поэтому лишь только прослышит народ, что колчаковцы идут, все из села разбегались, прятались.

Мне довелось увидеть, как казнили большевиков. У них были такие глаза! Они подвергались страшным издевательствам, но держались мужественно, с таким достоинством, что я в них поверил. Поэтому, когда один мой знакомый (из тех, кто был вынужден уйти в партизаны) предложил мне быть подпольным связным, я согласился. Я был горд этим. И тревожился. Ну какой из меня партизан? Я же еще слишком мал. А если вдруг колчаковцы станут меня пороть, и я не выдержу и все расскажу?

К счастью, колчаковцы меня ни в чем не подозревали: я ведь пас кулацкую отару. Партизаны надеялись на мою ловкость. Они знали, что я быстро бегаю и сумею сделать все, как надо. И я бегал: двадцать пять километров до убежища партизан и двадцать пять обратно — за одну ночь! Я же должен был к утру вернуться в село, чтобы никто моего отсутствия не заметил.

Колчаковцы просто выходили из себя: никак не удавалось им обнаружить партизан. Те ловко уходили от преследования — будто сквозь землю проваливались. Они и в самом деле прятались под землей, отрыли бункеры, выходили оттуда только ночью. Раз в неделю я с ними встречался: приносил им мешок с продуктами, бельем, спичками — со всем, что их жены и матери передавали. Завели обычай, что именно я это все им приношу, а не сами жены, потому что не все были уверены в своих женах. Боялись, если схватят женщину каратели и начнут бить, выдаст она мужа.

Все же один из партизан попросил привести к нему жену. Были приняты меры предосторожности. Место встречи назначили в стороне от бункеров, и мне нужно было провести эту женщину так, чтобы потом она не сумела найти туда дорогу. Ну я и старался. Трижды переводил ее через одну и ту же речку, и она решила, что мы три речки перешли.

Случилось так, что об этой встрече прознали колчаковцы. Кто-то увидел, как жена партизана поздно вечером выходила из села и только утром вернулась. Ее схватили, допрашивали, били плетьми. Потом женщину погнали перед собой верховые, чтобы она показала им дорогу. Да не смогла она ее найти. А меня эта женщина не выдала, сказала, что проводником был кто-то из партизан.

Ночная моя жизнь в качестве связного партизан продолжалась, жизнь дневная тоже шла своим чередом. Я уже не стадо пас, а был батраком. У хозяина моего, Сергея Чурило, было много земли и скота, молотилки, маслобойки, машины для переработки овощей. На него работали крестьяне из соседних деревень.

Поначалу хозяин ко мне присматривался, а потом я стал замечать, что он так все устраивает, чтобы я постоянно был возле него. Вызывает и дает разные поручения, берет с собой кучером, когда отправляется в поездки…

Он имел двух дочерей и сына, Гаврюшу. Этот Гаврюша был азартным картежником. Кроме карт знать ничего не желал, в делах отцу не помогал, в хозяйство не вникал. Чувствовался в нем какой-то внутренний разлад. Юноша часто болел, особенно летом, и, бывало, не спал по ночам. Он замечал, конечно, что ночью я куда-то хожу (не так уж трудно было догадаться, куда), но относился ко мне доброжелательно и меня не выдавал.

Что же касается хозяйских дочерей, то тут история особая. Отец их уже и на семейные обеды стал меня приглашать, всегда сажал между дочками, и со мной обращались весьма ласково. Будто в шутку, хозяин обещал мне подарить двухкомнатный домик (он тут же, на участке, стоял) и орловского рысака.

Шутки эти меня настораживали. Я начал догадываться, в чем дело. Работал я всегда не за страх, а за совесть, и Чурило-старшему это нравилось. Когда я был еще мальчиком, он разрешил мне учиться в школе. А когда я подрос, решил выдать за меня одну из своих дочерей. Стала она мне попадаться повсюду, куда бы я ни шел. И семейные обеды эти…

Некоторые, наверное, сочли бы, что после стольких лет бедствований — вот она, моя удача. Но я рассудил иначе. Преодолевая жизненные трудности, человек становится наблюдательным, и я подметил, живя у Сергея Чурило, что его жена очень злая. Много у них в хозяйстве работало людей, и никто не мог ей угодить. Не дай Бог кто кружку упустит или поломает что-то — ух как она набрасывалась, била даже. Вот я и подумал: дочери, должно быть, похожи на нее, нельзя судьбу с ними связывать.