Записки шанхайского врача - [100]
Приготовления длились более трех месяцев. Так, наверное, было рассчитано в Москве, чтобы мы приехали на место еще летом. Дважды с отъезжающими беседовал генеральный консул Шестериков, отвечал на многие вопросы, часто неожиданные, а иногда просто глупые. Один преуспевающий коммерсант задал такой вопрос: «У меня есть двести штук китайского шелка. Имеются ли на целине склады, в которые я мог бы их поместить?»
У индийского генконсула в Шанхае. Прощальный ужин по поводу нашего отъезда на Родину. 1954 г.
Последний прием в Шанхае, на котором мы были с женой, был вечером 14 июля в саду французского генконсульства по случаю Дня взятия Бастилии. А 16 июля нас посадили в вагоны второго класса, и мы поехали на запад в сторону Нанкина. Сразу за Шанхаем мы увидели, что такое наводнение. Поезд шел по очень высокой насыпи, но колеса были в воде, а кругом - горизонт и сплошная вода. Виднелись только крыши домов и верхушки деревьев. Вся равнина на сотни километров была под водой, и на сушу мы выбралась лишь на подступах к Нанкину, так как он стоит в гористой местности. В Нанкине для переправы через Янцзы наши вагоны закатили на громадный понтон. После переправы мы двинулись прямо на север в сторону
Тяньцзиня. В Тяньцзине стояли дня два, чтобы дать время сесть в поезд «целинникам »-тяньцзиньцам. Многие пошли смотреть город. Я не пошел. В Тяньцзине я прожил около тринадцати лет, для меня это были счастливые годы, и мне не хотелось портить впечатления юности.
В Харбине два дня к нам присоединяли вагоны с «советскими» харбинцами. Здесь я родился и хорошо помнил небольшие районы города, где жил в детстве. Но вспоминать прошлое я не захотел, тем более, что в годы моего детства Харбин был совершенно русским городом.
По всей Манчжурии, вплоть до советской границы, мы останавливались на самых крупных станциях, чтобы собирать «целинников». Была остановка в Хайларе, это уже недалеко от границы. Я вышел из вагона и узнал знакомый с детства запах цветов и травы. На юге Китая трава и цветы так не пахнут.
Потом была станция Манчжурия - последняя станция на китайской земле. По перрону ходили советские железнодорожники в форме, мы их видели впервые в жизни. Здесь предстояла пересадка в советские вагоны. Целая бригада китайских носильщиков переносила наши вещи, а мы в это время пошли на базар, который был устроен тут же, около железнодорожных путей. Нам было сказано, что все китайские деньги мы должны истратить на месте. Моих денег хватило на дюжину бутылок маньчжурского вина.
Наконец состав тронулся. Мы договорились, что вино выпьем на государственной границе. Как только показалась вспаханная пограничная полоса, мы наполнили стаканы вином. Все пассажиры вагона встали и выпили за приезд на Родину.
Начиналась новая жизнь.
КАРТИНКИ ИЗ ШАНХАЙСКОЙ ЖИЗНИ
Сыпной тиф передается обыкновенной платяной вошью, и до открытия его возбудителя люди думали, что это одна из форм мора, который бог посылает им за грехи. Сыпной тиф называли «тюремной лихорадкой», причем такое название вполне оправдано, поскольку именно в тюрьмах чаще всего возникали его эпидемии. Мне тоже пришлось столкнуться в своей врачебной практике с эпидемией сыпного тифа в тюрьме международного сеттльмента
Во время японской оккупации Шанхая двое русских полицейских получили приказ поехать в тюрьму, находившуюся на территории французской концессии, и перевезти оттуда группу китайских заключенных в тюрьму сеттльмента. Я запомнил их фамилии: Крутья и Бурмакин. Когда они подъехали к серому мрачному зданию муниципальной тюрьмы на Уорд роуд и позвонили, им открыли ворота двое других русских полицейских (назовем их Павлов и Иванов), которые несли дежурство на посту «Ворота и ключи», так англичане называют пост у ворот тюрьмы.
На регистрацию вновь прибывших заключенных, а ей занимались все четверо полицейских, понадобилось совсем немного времени, но этого было достаточно: через неделю все они заболели почти одновременно. Бурмакин быстро умер. Крутья болел тяжело и долго, я за время его лечения сам свалился с тифом, к счастью, с крысиным, от которого люди редко умирают, успел поправится и вернуться в больницу, а он все еще болел: начался гнойный плеврит, некроз левой пятки, волосы поредели. Павлов был без сознания, но к третьей неделе молодой организм переборол болезнь, и он начал поправляться. Павлов и Иванов лежали у меня в отдельной палате для двоих.
Когда Павлов пошел на поправку и был уже в сознании, наступил кризис у Иванова. Иванов умирал, в этом не было никакого сомнения. Антибиотиков в то время не было, и мне пришла в голову мысль перелить ему кровь выздоравливающего Павлова. Кровь оказалась одной группы. Я подошел к Павлову и сказал: «Иванов умирает, могли бы вы дать ему кубиков двести вашей крови? Может быть, это ему поможет». Павлов сразу согласился. Я уже собирался обратиться к жене Иванова, которая не отходила от постели больного третьи сутки, чтобы спросить ее разрешения, но в этот момент ко мне подошла сестра и прошептала: «Доктор, вас спрашивает Павлов».
Я вернулся к нему. «Доктор, - сказал он мне, - у меня был сифилис, и я не успел закончить лечения до того, как заболел сыпняком. Имеет ли это какое-нибудь значение?» Я ответил ему, что это никакого значения не имеет, но все же сообщил об этом жене Иванова. Она вспыхнула и наотрез отказалась дать разрешение на переливание. Меня это несказанно удивило. В конце концов лучше иметь мужа-сифилитика, но живого, которого можно сразу начать лечить, чем покойника не сифилитика. Но у нее была своя точка зрения и право выбора. Наш разговор произошел около семи часов вечера, а на рассвете Иванов умер. Крутья же поправился.
