Записки с того света - [50]

О толпа, чьей любви я домогался до самой своей смерти, — иногда ты дарила мне ее, и я позволял людям восхвалять себя, но сам не замечал их, как не замечал своих палачей эсхиловский Прометей. Ты замышляла приковать меня к скале твоего непостоянства, твоего равнодушия, твоей экзальтации? Слишком непрочные оковы, моя милая, я, подобно Гулливеру, стряхивал их с себя одним движением. Одиночество в пустыне — это банально. Утонченное, сладостное одиночество — это одиночество в гуще жестов и слов, страданий и страстей, когда в людском океане человек чувствует себя отчужденным, затерявшимся, недостойным… А когда человек приходит в себя или, вернее сказать, когда он снова приходит к людям, они говорят: «Что ты как с луны свалился?» А что такое эта луна, этот светящийся и укромный уголок мозга, как не жалкое свидетельство нашей духовной свободы? Вот, право, отличная концовка для этой главы!

Глава С ВЕРОЯТНЫЙ СЛУЧАЙ

Если бы человеческий род не славился своей забывчивостью, было бы, разумеется, излишним напоминать читателю, что я утверждаю лишь те истины, в которых уверен до конца. В отношении остальных я ограничиваюсь допущением их вероятности. Одну из таких вероятных истин я и рассматриваю в данной главе, которую рекомендую прочитать всем, кто проявляет интерес к исследованию общественных явлений. Как мне кажется — и в этом нет ничего невероятного, — между событиями общественной жизни и событиями жизни частной существует некое взаимное воздействие, осуществляемое регулярно и, быть может, даже с определенной периодичностью; существует, если выражаться образно, нечто, напоминающее приливы и отливы на морских побережьях. В самом деле, когда волна наступает на берег, она может захватить обширную территорию, но потом эта волна, уже ослабевшая, возвращается в море и рождает новую, еще более могучую волну, которая вновь атакует берег, а затем, как и первая, возвращается в родную стихию! Вот вам образ, а теперь посмотрим, удачно ли он применен.

Я уже рассказывал вам, как Лобо Невес, назначенный губернатором в одну из провинций, отказался от этого поста только потому, что указ о его назначении был подписан тринадцатого числа; этот поступок оказался роковым для мужа Виржилии: ему пришлось оставить министерство. Так частный случай суеверного предубеждения против некоего числа привел к событию общественному — к политическим разногласиям. Теперь остается проследить, как некоторое время спустя другое политическое событие обусловило уже в сфере частной жизни завершение этого взаимного воздействия. Характер моей книги не позволяет мне безотлагательно описать этот обратный феномен, и потому я ограничусь сообщением, что Лобо Невес через четыре месяца после нашей встречи в театре вновь помирился со своим министерством, — обстоятельство, которое читатель не должен упускать из вида, если он хочет проникнуть в тайный смысл моего рассуждения.

Глава CI ДАЛМАТСКОЕ ВОССТАНИЕ

О новом повороте в политической судьбе своего мужа Виржилия объявила мне однажды октябрьским утром, между одиннадцатью и двенадцатью часами; и тут же принялась толковать о заседаниях, деловых беседах, о произнесенной Лобо Невесом речи…

— Так что на сей раз ты все же будешь баронессой, — прервал я ее.

Виржилия состроила презрительную гримаску, но сквозь нарочитое безразличие я разглядел еле уловимое, чуть обозначенное выражение радости и надежды. Не знаю почему, но я вдруг вообразил, что новое назначение ее мужа может вернуть Виржилию на стезю добродетели, не из любви к добродетели как таковой, но из чувства благодарности к мужу. Ибо она всем сердцем жаждала быть титулованной. Наши с ней отношения к тому времени были сильно омрачены появлением некоего щеголя, дипломата, — кажется, из посольства Далмации, — графа Б. В., который увивался за Виржилией целых три месяца. Этот человек, настоящий потомственный аристократ, сумел вскружить голову Виржилии, тем паче что она и без того имела слабость к дипломатам. Не знаю, что сталось бы со мною, не случись в Далмации восстания. Прежний правитель Далмации был сменен, и далматское посольство сильно поредело. Уехал и граф. Восстание было потоплено в крови; газеты, едва прибывал очередной пароход из Европы, спешили сообщить о неслыханных расправах над повстанцами, о реках пролитой крови, об отрубленных головах; все были охвачены жалостью и негодованием… Но не я. Я про себя благословлял эту трагедию, которая избавила меня от бельма на глазу. И потом, Далмация — это ведь так далеко!

Глава СII ПЕРЕДЫШКА

Но тот же самый человек, что так радовался отъезду соперника, тем временем повел себя… Нет, нет, я вовсе не обязан выкладывать все сразу; пусть эта глава послужит передышкой в моей постыдной исповеди. Поступок дурной, низкий, ему нет оправдания… Но повторяю — не все сразу.

Глава CIII РАССЕЯННОСТЬ

— Нет, сеньор доктор, так не поступают. Вы меня простите, но так не поступают.

Дона Пласида была права. Ни один настоящий кавалер не приходит на свидание с дамой с опозданием на целый час. Запыхавшись, я вошел в дом, но Виржилия уже ушла. Дона Пласида сказала мне, что она долго ждала меня, сердилась, плакала, клялась отомстить мне за такое пренебрежение — обо всем этом наша домоправительница говорила со слезами в голосе, умоляя меня не покидать барышню, ведь это было бы так несправедливо по отношению к женщине, которая всем для меня пожертвовала. Я постарался объяснить доне Пласиде, что все это не более чем недоразумение… По правде говоря, это была просто рассеянность. С кем-то перекинулся словом, завязался разговор, а тут собеседник принялся рассказывать анекдот, а там что-то еще… Я и забыл о времени.