Записки с того света - [39]

Дона Пласида клялась мне, что у нее и мыслей не было ни о каком принце. Просто такой уж она уродилась — хотела быть женой, а не содержанкой. Она знала, что мать ее не была замужем, знала и о других женщинах, что у них не было мужей, а только сожители. Но она так не могла: ей нужен был муж. И дочке своей она хотела другой судьбы. Потому и работала до изнеможения, руки у нее были все в ожогах, а глаза слепли от шитья при керосиновой лампе — и все лишь бы заработать на кусок хлеба, лишь бы не поступиться своей честью. Исхудала, стала болеть, мать схоронила, — деньги на похороны собрали по подписке. Дочь ее уже достигла четырнадцатилетнего возраста, но была слабенькой и ничего не делала, разве что любезничала со всякими бездельниками, которые вечно толклись у нее под окном. Дона Пласида даже на секунду боялась оставить ее одну, без присмотра, и, когда уходила разносить по магазинам готовую работу, брала дочку с собой. Продавцы в магазинах пялили на них глаза и перемигивались: ясное дело, таскает за собой девчонку, хочет пристроить замуж или на содержание. Вслед им неслись шуточки и дерзкие комплименты, случалось матери выслушивать и недвусмысленные предложения…

На мгновение она остановилась, потом продолжала:

— Дочка моя сбежала от меня с одним проходимцем, — знать его не хочу… Она покинула меня совсем одну, и я была так несчастна, так несчастна, что мне хотелось умереть. У меня больше не осталось никого в целом свете, а сама я была уже немолода и часто хворала. В ту пору как раз и свела я знакомство с семьей моей барышни: добрые люди приютили меня, в их доме нашлось для меня дело. Я прожила у них больше года, как у родных, шила, по хозяйству помогала. Уехала я от них, когда барышня замуж вышла. И опять работала не покладая рук… Взгляните на мои пальцы, на мои руки, сеньор… — И она показала мне жесткие, потрескавшиеся ладони, исколотые иглой кончики пальцев. — Не от хорошей жизни они такие сделались, один бог знает, сколько мне пришлось вытерпеть… Спасибо, барышня мне помогает и сеньор доктор тоже… А то не миновать бы мне на старости лет просить милостыню на улице…

Произнеся эту фразу, дона Пласида содрогнулась. Но тут же она словно пришла в себя и, посчитав неприличной свою исповедь перед любовником замужней женщины, принялась смеяться над собой, отреклась от своих же собственных слов и сказала, что ее мать была права, когда называла ее дерзкой сумасбродкой; я хранил молчание, и дона Пласида, помедлив, вышла из комнаты. Взгляд мой так и не оторвался от носка моего ботинка.

Глава LXXV НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Тем из моих читателей, кто пропустил предшествующую главу, я все же посоветовал бы прочесть ее, иначе для него останется неясным то, о чем я рассуждал наедине с собой после ухода доны Пласиды. А рассуждения мои сводились к следующему.

Итак, в один прекрасный день соборный ризничий, прислуживая во время мессы, приметил некую особу, которой суждено было стать его соучастницей в появлении на свет доны Пласиды. Потом он видел ее не раз в течение многих недель; она ему приглянулась, однажды он обратился к ней с шуткой, а на празднике, зажигая свечи, как бы случайно наступил ей на ногу. И ей он пришелся по сердцу, они сошлись, вступили в любовную связь. От этого союза, основанного на одном лишь грубом сладострастии, родилась дона Пласида. Нужно полагать, что дона Пласида в момент своего появления на свет еще не умела говорить, иначе она могла бы сказать виновникам своего рождения: «Я здесь. Зачем вы призвали меня в этот мир?» И ризничий со своей подругой должны были бы ей ответить: «Мы призвали тебя, чтобы ты обжигала пальцы о кастрюли и портила глаза над шитьем, чтобы ты никогда не ела досыта, а то и просто голодала, чтоб надрывалась на непосильной работе, хворала и выздоравливала для того, чтобы снова занедужить и снова поправиться, снедаемая поначалу грустью, потом отчаянием и после — смирившаяся со своей участью, но всегда над кастрюлями или шитьем, до последнего часа где-нибудь в грязном закоулке или в больнице для бедных, — вот для чего мы призвали тебя в этот мир в минуту наслаждения».

Глава LXXVI НАВОЗ

Внезапно я ощутил приступ раскаяния в том, что принудил дону Пласиду поступиться своей честностью, заставив ее в конце долгой, полной труда и лишений жизни играть столь постыдную роль. Положение посредницы в любовных делах вряд ли почетнее положения любовницы, а я лестью и денежными подачками удерживаю ее в этом унизительном положении. Так выговаривала мне моя совесть, и в продолжение десяти минут я никак не мог найтись, что ей ответить. А она мне продолжала твердить, что я пользуюсь привязанностью доны Пласиды к Виржилии, благодарностью, которую бывшая швея питает к моей возлюбленной, и, наконец, ее бедностью. Совесть напомнила мне, как противилась поначалу дона Пласида навязанной ей роли, как плакала она первое время, кривилась при виде меня и упорно молчала, опустив глаза, как я искусно делал вид, что не замечаю ее отвращения, и как в конце концов завоевал ее благосклонность. Она приняла меня, но не по доброй воле, и на душе у нее не стало спокойнее. Что я мог возразить своей совести. Все так и было, в свое оправдание я ссылался лишь на то, что и для доны Пласиды во всем этом есть своя выгода: отныне ее старость обеспечена, ей больше не грозит нужда, — разве это не достаточное вознаграждение? И если не моя связь с Виржилией, то чьи-нибудь другие любовные отношения, без сомнения, вынудили бы дону Пласиду играть уготованную ей роль. Не помню, где я вычитал, что порок — навоз для добродетели. Разумеется, от унавоживания цветок добродетели становится лишь еще более благоуханным и пышным. Совесть моя согласилась с этими доводами, и я пошел отворить дверь Виржилии.