Записки с того света - [22]

Я постарался замять свою неловкость — и это было совсем нетрудно, ведь дона Эузебия, по собственным ее словам, была веселой старушкой. Непринужденно болтая, мы осмотрели усадьбу, деревья, цветы, пруд с утками, прачечную и тысячу других вещей, и, пока дона Эузебия показывала и объясняла, я незаметно следил за выражением глаз Эужении…

Дело в том, что взгляд Эужении был отнюдь не хромым и исходил из спокойных черных глаз. Раза два или три она опустила их в некотором смущении; но только два или три раза. Вообще же они смотрели на меня прямо, но не дерзко, без ложной скромности и без жеманства.

Глава XXXIII БЛАЖЕННЫ ПРЕБЫВАЮЩИЕ…

Почему она хромает? Эти ясные глаза, этот свежий рот, эти изысканные манеры — и хромая! Видя подобные несоответствия, невольно думаешь: как жестоко шутит порой природа! Почему она красива, если хрома? Почему она хрома, если красива? Такие вопросы задавал я себе, возвращаясь вечером домой и не находя на них ответа; загадка оставалась загадкой. А если ты не в состоянии разгадать загадку, то самое лучшее — выгнать ее в окно. Так я и сделал; я взял полотенце и выгнал эту новую черную бабочку, кружившую в моем мозгу. Я сразу почувствовал облегчение и пошел спать. Но сон оставил приоткрытыми ставни моей души — и сквозь их щель опять влетела бабочка, и я целую ночь ломал себе голову над этой загадкой, но так и не разгадал ее.

Утро выдалось дождливое, и я отложил отъезд; на следующий день утро было голубое, сияющее, и все- таки я остался, то же произошло и на третий и на четвертый день, а там и неделя кончилась. Свежими, ясными, ласкающими были все эти дни; внизу, в Рио, ждали меня семья, невеста, парламент, но я не внимал их зову, не смея, зачарованный, покинуть мою хромую Венеру. «Зачарованный» — не то слово, я употребил его, желая придать некую возвышенность стилю моих рассуждений. Просто мне было приятно возле Эужении, в ее обществе я чувствовал себя нравственно удовлетворенным. Эужения нравилась мне; скромная хромая девочка, отвергнутое светом дитя запретной любви — как хорошо было мне с ней! А уж ей-то было со мной и того лучше. Настоящая пастораль в Тижуке. Дона Эузебия все время поглядывала за нами, но не очень строго, более из приличия. А дочь ее отдала мне первое весеннее цветение своей души.

— Вы завтра едете? — спросила она меня в субботу.

— Намереваюсь.

— Останьтесь.

И я остался и прибавил одиннадцатую заповедь к евангельским заповедям блаженства: «Блаженны пребывающие в Тижуке, ибо вкусят они первый девичий поцелуй». В воскресенье я вкусил первый поцелуй Эужении — первый, ведь до меня она не целовала ни одного мужчину; и поцелуй этот не был вырван у нее насильно, нет, она сама дала мне его, непринужденно и просто, — так добросовестный должник платит долг. Бедная Эужения! Если бы ты знала, какие мысли роились в моей голове в этот миг! Дрожа от волнения, положив руки мне на плечи, ты видела только меня, посланного тебе судьбой избранника, а перед моим взором стояли 1814 год, Виласа, заросли, и я думал: яблочко от яблоньки…

Дона Эузебия вошла неожиданно, но мы успели отойти друг от друга: я к окну, а Эужения села, заплетая косу. Как мило она притворялась! И притом как искусно! Словно прирожденная актриса! И как живо, как естественно это у нее получалось! Тем лучше; дона Эузебия ничего не заметила.

Глава XXXIV, ПОСВЯЩЕННАЯ ЧУВСТВИТЕЛЬНОЙ ДУШЕ

Среди пяти или десяти моих читателей найдется, наверное, чувствительная душа, обеспокоенная предыдущей главой; чувствительная душа дрожит уже за судьбу Эужении и, может быть… может быть, где-то в самой своей глубине, почитает меня циником. Это я циник, чувствительная душа? Клянусь хромой Дианой! Это оскорбление, и оно должно быть смыто кровью — если только кровь в состоянии смыть что-нибудь в этом мире. Нет, чувствительная душа, я не циник — я человек; мой мозг — театральные подмостки; и какие только пьесы не шли на этих подмостках! И высокая трагедия, и слезливая драма, и остроумная комедия, и нелепый фарс, и священное действо, и буффонада — настоящий пандемониум, чувствительная душа, а какое тут дьявольское смешение вещей и лиц — роза Смирны и бурьян, что растет на задворках, роскошное ложе Клеопатры и закоулок, где, дрожа, проводит ночь оборванец; какие только мысли не изрекались на этой сцене, и кто только на ней не властвовал: орел и колибри, слизняк и жаба. Возьми же назад свои слова, чувствительная душа, успокой нервы, протри очки, — иногда все дело в очках, и — знаешь что? — давай раз и навсегда покончим с цветком зарослей.

Глава XXXV ДОРОГА В ДАМАСК

Случилось так, что через неделю, когда я все еще шел по дороге в Дамаск, таинственный голос прошептал мне слова Священного писания (Деяния апостолов, глава IX, стих 7): «Встань и войди в город». Таинственный голос исходил из меня самого, и причины тут были: жалость, обезоруживавшая меня перед невинной девочкой, и страх полюбить ее всерьез и на ней жениться. Жениться на хромоножке! Эужения догадалась о причине отъезда и сама заговорила со мной. В понедельник вечером мы стояли на веранде, и я объявил ей о своем отъезде, назначенном на следующее утро.