Записки с того света - [20]

— Какого Дутры?

— Советника Дутры, ты его не знаешь; очень влиятельный человек. Так ты согласен?

Я ответил не сразу. В течение нескольких секунд я рассматривал носок моего сапога. Затем я объявил, что готов обдумать эти два предложения, депутатское место и брак, при условии…

— При условии?..

— При условии, что я не должен буду одновременно принять и то и другое. Ведь это совсем необязательно — стать одновременно и женатым человеком, и государственным деятелем…

— Государственный деятель должен быть женат, — назидательно перебил меня отец. — Впрочем, будь по- твоему; я на все готов; я уверен, что ты увидишь — и согласишься! К тому же, видишь ли, невеста и парламент — это почти одно и то же… то есть нет… потом узнаешь. Ладно, согласен дать тебе отсрочку, при условии…

— При условии?.. — спросил я, подражая его голосу.

— Ах, разбойник! При том условии, что ты оправдаешь мои надежды и истраченные ради тебя деньги. К черту мрачность, бесполезность, безвестность. Ты должен добиться блестящего положения, необходимого и тебе, и всем нам. Нужно поддержать честь нашего имени и прославить его еще более. Бойся остаться в тени, Браз; избегай безвестности. Я в свои шестьдесят лет и то бы не колебался. Есть несколько способов стать человеком значительным, но самое важное — прослыть таковым во мнении других людей. Не пренебрегай же преимуществами нашего положения, нашими связями…

Соблазнитель продолжал в том же духе, он тряс передо мной погремушку — помните погремушку, которой меня в младенчестве заставляли ходить? И вот цветок ипохондрии сжался в бутон и вместо него расцвел другой, не столь желтый, не столь болезненный — цветок честолюбия, жажда славы, пластырь Браза Кубаса.

Глава XXIX ВИЗИТ

Я согласился. Отец победил. Я готов был принять брак и место, Виржилию и палату депутатов — обеих Виржилий, как выразился мой родитель в порыве нежности, вызванной политическими соображениями. Я согласился; отец дважды крепко обнял меня. Наконец-то он почувствовал во мне свою кровь.

— Ты едешь со мной?

— Нет, завтра. Я должен сходить к доне Эузебии.

Отец поморщился, но ничего не сказал, попрощался со мной и уехал. В тот же день, после обеда, я отправился к доне Эузебии. Я пришел не совсем кстати — дона Эузебия бранила негра-садовника; впрочем, она тут же оставила все дела и встретила меня так радушно, с таким искренним расположением, что я сразу почувствовал себя как дома. Помнится, она даже заключила меня в объятия, прижав к обширной груди. Усадила меня на веранде рядом с собой, не переставая радостно восклицать:

— Бразиньо! Подумать только! Как ты вырос! Кто бы мог сказать! Настоящий мужчина! И какой красавец! Меня ты, верно, и не помнишь…

Я возразил. Я прекрасно ее помню. Как можно забыть такого преданного друга нашей семьи! Дона Эузебия начала говорить о матушке, и так тепло, с таким искренним сожалением, что совсем меня покорила. Мне взгрустнулось. Дона Эузебия поняла это по выражению моих глаз и изменила направление разговора, попросив меня рассказать ей о моих занятиях, путешествиях, сердечных делах… Да-да, и о сердечных делах; дона Эузебия была веселой старушкой. И я вспомнил события 1814 года, Виласу, заросли, поцелуй и мою шалость… В эту минуту дверь скрипнула, послышалось шуршание юбок, и свежий голос проговорил:

— Мама… мама…

Глава XXX ЦВЕТОК ЗАРОСЛЕЙ

Голос и юбки принадлежали смуглой девушке, которая, увидав постороннего, на миг задержалась в дверях. Но замешательство длилось недолго. Дона Эузебия прервала его, добродушно проговорив:

— Поди сюда, Эужения, поздоровайся с доктором Бразом Кубасом, сыном сеньора Кубаса; он приехал из Европы. — Обернувшись ко мне, она добавила: — Моя дочь Эужения.

Эужения, цветок зарослей, взглянула на меня с любопытством и робостью и, едва ответив на мой поклон, медленно подошла к креслу своей матери. Та поправила ей растрепавшуюся косу, говоря:

— Ах, проказница! Вы и представить себе не можете, сеньор доктор, что это за девочка… — И она поцеловала дочь с такой горячей нежностью, что я опять вспомнил матушку, расстроился, и — к чему скрывать? — во мне вдруг пробудились отцовские чувства.

— Проказница? — сказал я. — На вид она уже вышла из этого возраста.

— Сколько вы ей дадите?

— Семнадцать.

— Ей годом меньше.

— Шестнадцать. Совсем невеста!

Эужения не смогла скрыть удовольствия при этих моих словах, но она тут же справилась с собой и продолжала стоять молча, холодно, прямо. Она выглядела старше, серьезнее своего возраста; может быть, она по-детски резвилась, когда не было посторонних; но сейчас, спокойная, невозмутимая, она казалась чуть ли не замужней дамой, и это даже несколько уменьшало ее девическое очарование. Скоро она перестала дичиться; мать расхваливала Эужению, я благосклонно слушал, а девушка улыбалась, и взгляд ее вспыхивал, будто в голове у нее порхала златокрылая бабочка с брильянтовыми глазами.

Вдруг на веранду влетела настоящая большая черная бабочка и принялась кружить над доной Эузебией. Дона Эузебия вскрикнула и поднялась, бессвязно бормоча:

— Сгинь!.. Прочь, дьявол!.. О пресвятая дева!..

— Не бойтесь, — сказал я и, достав из кармана платок, выгнал бабочку.