Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение, 1941-1946 - [62]

Переправа, переправа!

Берег левый, берег правый,

Снег шершавый, кромка льда…

Кому память, кому слава,

Кому темная вода, —

Ни приметы, ни следа.

Переправа, переправа!

Берег правый, как стена…

Этой ночи след кровавый

В море вынесла волна.

Ранним утром следующего дня я по приказу Сковородко отправился на свободную от застройки, поросшую жухлой травой сторону улицы и занялся приготовлением пищи для нашего экипажа. Разжег костер, начистил картошки и повесил над огнем на рогатках ведро.

На огонек подошли двое солдат из стрелковой части, разместившейся здесь же. Один из них молодой, вроде мой ровесник, другой — значительно старше. Как обычно, разговор начинается с выяснения, не земляк ли.

— Ты откуда, боец? — спрашивает молодой.

— Из Ростова.

— А я из Новочеркасска, почти земляк.

— А ты откуда, отец? — спрашиваю.

— Пермяк я. А ты что же, мильтон, никак?

Это он, глядя на мои окантованные синим полевые погоны.

— Нет, я — кавалерист.

— А где же твоя кобыла?

— А вон она! — указываю на стоящую во дворе нашу полуторку с торчащим над кузовом штырем-антенной.

— А, радист, значит. А мы — пехота. Позавчера реку штурмовали.

— Ого! Ну и как это было?

— Как тебе сказать… Во взводе было двадцать шесть человек, на всех одна плоскодонка и сырые лесины, что притащили на себе из леса. На лодке комвзвода и связной, а мы стащили лесины в воду — и вперед. Я плавать-то не умею, болтаю ногами и еле-еле продвигаюсь. А он (немец) как начал лупить из миномета! Ну, думаю, конец пришел. Уже почти у того берега вдруг всплывает радом солдатик и за бревно хватается. А лесина-то сырая, меня одного еле держит и то погрузившись в воду целиком, а под нами двумя совсем в воду уходит. Что делать? Будем вместе держаться — оба утонем, отцеплюсь — утону. Вот и столкнул я его… Грешен, не видел, есть ли здесь Божий храм, отмолиться бы от греха…

Он заплакал.

— Ну и много вас уцелело?

— Да вот мы с ним от всего взвода…

Эта беседа у костра до сих пор представляется мне в лицах.

Позавтракав, двинулись дальше.

На окраине Лоева на нас спикировала группа Ю-87. Я свалился в щель, чувствуя, что воющие бомбы летят прямо в меня. Разрывы были так близко, что осыпались песчаные стенки щели. Но пронесло. Никто из нашего экипажа не пострадал. Сильно пострадала находившаяся неподалеку артиллерийская батарея: прямо на траве рядом перевязывали раненых, укладывали убитых.

Плацдарм постепенно расширялся, и в следующую после Лоева ночь мы расположились на окраине какого-то селения. Всю ночь немцы методично обстреливали это селение из дальнобойных орудий по площадям. Так что угадать, куда попадет следующий снаряд, было невозможно.

Неподалеку от небольшого городка Хойники, в лесу мы ночью стояли в полной готовности к маршу, ожидая того момента, когда 17-я кавалерийская дивизия прорвет фронт на узком участке. В строю, спешившись с оседланными лошадьми, на обочине дороги, ожидая команды, стояли полки дивизии, готовые сразу же ринуться в прорыв в рейд по тылам врага. По дороге непрерывным потоком к фронту неслись машины со снарядами. Обратно тянулись повозки с ранеными, многие шли пешком. Однако, несмотря на большие потери, прорвать линию обороны не удалось, дивизии втянулись в затяжные бои. Через несколько дней под напором подошедших на подмогу пехотных частей немцы отступили, и мы двинулись дальше.

На каком-то отрезке пути наша машина стояла, пропуская мимо колонну штаба. Я, свободный от дежурства, наблюдал, стоя рядом. Уже проскакали верхом штабные офицеры и комендантский взвод, проехал на своей эмке командир дивизии, двинулись повозки эскадрона связи.

И вдруг запряженная парой коней тачанка с радиостанцией 5-ТК налетела задним колесом на противотанковую мину. Взрывом разнесло заднюю часть тачанки, тяжело ранив двух сидевших сзади радистов. А меня швырнуло взрывной волной на несколько метров. Я ударился спиной обо что-то твердое, наверное пень, почувствовал, как у меня сперло дыхание. Боль от удара долго не проходила, во время ходьбы было трудно дышать. После этого через некоторое время я почувствовал, что у меня появилась и со временем все больше увеличивается сутулость. Очевидно, при падении я сильно ушиб позвоночник.

Командир этой радиостанции, в то время старший сержант, Александр Данилович Ушаков-Убогий жил в Москве, мы с ним изредка встречались. Радистов, вскоре умерших от ран, похоронили на окраине Хойников.

В 1967 году мы с женой и сыном отдыхали в Лоеве. Раскинувшийся на высоком берегу Днепра, напротив устья реки Сож, впадающей в Днепр, город очень живописно выглядит, особенно со стороны Сожа, куда мы обычно ездили на лодке рыбачить. Глядя на знакомые со времен войны панорамы, я вспоминал минувшие события. В дождливую погоду мы с сыном ходили на то место, где я лежал в щели под бомбами, сыпавшимися с пикирующих Ю-87.

Во время нашего пребывания в Лоеве состоялся слет бывших партизан, посвященный 25-летию их выхода из немецкого тыла. Я помню, как это происходило в 1943 году: в лесу, бродом, через небольшую речку выходила колонна пестро одетых частично в штатском, частично в немецких френчах и шинелях, вооруженных немецкими автоматами людей. Поэтому я с интересом принял приглашение наших хозяев, у которых мы снимали комнату, поехать с ними на место слета. Он проводился там, где во время войны был партизанский штаб, в частично заболоченном лесу. Здесь уже были восстановлены штабная землянка, колодец, с тех времен сохранились остатки лагеря. Примерно через два часа пути на машине проехали деревню Хатки, до которой осенью 1943 года мы с боями и потерями шли около двух месяцев.