Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [47]
В школе меня определили во второй класс, хотя я уже закончила его в Германии, – из-за незнания английского. Я его действительно не знала: мы приехали в Сан-Франциско меньше чем за месяц до начала занятий. Самым ярким воспоминанием от католической школы остался мой неожиданный успех в первый же день – учительница (монашка-доминиканка) написала на доске буквы «at» и, как я правильно вычислила, нужно было написать слова, кончающиеся на них. Я стала строчить, прямо по алфавиту, такие слова (bat, cat, dat, eat, fat…), причем курсивом, пока другие дети, подолгу размышляя, медленно выводили печатные буквы. Оказалось, что почти все мои слова существовали в английском; учительница изумилась и поставила меня в пример другим детям, которые тут же меня окружили. А мне просто повезло: я использовала структурное мышление, но объяснить этого не могла. Этот успех наверняка придал мне уверенности в дальнейших занятиях.
В монтерейской военной школе, где в самые горячие годы холодной войны насчитывалось больше трехсот преподавателей русского языка, мать учила будущих американских «шпионов»; на всех библиотечных русских книгах, опубликованных в Советском Союзе (включая сочинения Пушкина, Достоевского, Толстого и т. д.), стоял штемпель «Soviet propaganda»! Преподавательский состав в 1950-е годы был особенно колоритным: от родного племянника Николая II, учившего солдат русскому мату (мать объяснила мне, что аристократы, в отличие от интеллигентов, матерились), до лучшего поэта второй эмиграции, Николая Моршена (Марченко), и будущего профессора русской литературы Владимира Маркова. С Моршеном родители дружили. Как и в других эмигрантских колониях, образовался свой круг знакомых, в котором первое место занимали все те же Григоровичи-Барские. Дядя Кот тоже стал преподавать в школе, а тетя Мара – вести у нас хозяйство, за что мама ей платила. По старому обычаю мы продолжали жить в квартирах по соседству. Наладилась привычная жизнь, только в более благоприятных условиях.
Сначала мы жили в военном поселке Ord Village, а затем Кот и мама нашли огромный дом в самом Монтерее – по словам хозяина, переделанную гасиенду тех еще времен, когда Калифорния принадлежала испанской короне, а Монтерей был столицей. В соразмерном дому саду, напоминавшем парк, мы с братом и детьми Барских много играли, а мои родители в огромной же гостиной устраивали веселые вечеринки, приглашая в основном монтерейскую богему. В один из таких вечеров княгиня Волконская (урожденная Щербацкая) и внебрачный потомок Александра I (С. С. Исаков[198]) устроили состязание в знании мата, и, как я хорошо помню, она сказала ему: «Нам можно, а им нельзя». Миша Хордас, певший ранее в русском ресторане в Лос-Анджелесе, обыкновенно исполнял романсы, аккомпанируя себе на рояле, гости танцевали и, конечно же, выпивали. Правда, мать не любила злоупотребления алкоголем и иногда выливала водку в раковину, сердя некоторых гостей; Хордас (или, может быть, Анатолий Флауме[199]) говорил: «Татьяна Александровна, значит, вы хотите, чтобы мы отправились в магазин!»
Дом в Монтерее (1955)
Ближайшими подругами моей матери были М. Э. Аренсбургер и Е. Б. Гардон, которые тоже преподавали в военной школе. Елена Борисовна была еврейкой, Марина Эдуардовна – отчасти тоже: ее дед, известный общественный деятель и ученый, лейб-медик Л. Б. Бертенсон перешел не в православие, как можно было бы ожидать, а в лютеранство. Когда мама спросила ее, был ли ее дед евреем, она ответила, что его предки – из Дании; Марина Эдуардовна была сильной, весьма самостоятельной женщиной, но свои еврейские корни замалчивала. Видимо, она их стеснялась в окружении старой эмиграции; другого объяснения придумать не могу[200]. Елена Борисовна, которая мне всегда нравилась, родилась в Вильно; двоюродным ее дедом был скульптор Павел Антокольский, чем она гордилась, дед с материнской стороны – инженером путей сообщения. Другой дед, живший в Петербурге, был богатым купцом и позволял девочке иметь елку, но только в ее комнате. Среди прочего они с матерью часто говорили на русско-еврейские темы и в основном соглашались в том, что обе стороны преувеличивали свое отрицательное отношение к другой, а в других случаях боялись откровенно высказывать отрицательные наблюдения той или другой, так, как будто их и не было.
Мамины студенты ее любили; лучших из них она часто приглашала к нам в гости, и отец учил их пить водку. Она много раз говорила, что солдаты способнее к русскому языку, чем офицеры, хотя те, как правило, интеллигентнее. Некоторые из этих солдат потом становились профессорами русского языка и литературы; в военных школах начали свои славистские карьеры мой первый муж Александр Альбин (Альбианич) и Роберт Хьюз, мой старший коллега в Беркли. Как и Владимир Марков, Боб писал диссертацию у Г. П. Струве, часто приезжавшего к нам в Монтерей навестить моего деда. Когда дед умер, Струве приезжал к маме, с которой был знаком еще в России.
Круг общения первой эмиграции в 1950-е годы несколько расширился – в него начали входить представители второй волны. Правда, не все «старые» принимали «новых» в свое общество, называя вторую эмиграцию «советской» и глядя на нее свысока, а «новым» «старые» с их зачастую монархическим взглядом на прошлое и классовыми претензиями казались немного смешными. Мои родители в этом отношении были другими.
