Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - [113]
Кен вырос в Уоттсе, черном районе Города ангелов, где летом 1965 года начались первые «расовые» беспорядки 1960-х. Мы с отцом были в Риме. Я хорошо помню огромный заголовок тамошней англоязычной газеты: «Watts burns!» («Уоттс горит!»). Почти тридцать лет спустя в Эл-Эй снова вспыхнули беспорядки; причиной было оправдание судом полицейских, избивших Родни Кинга[423], несмотря на наличие видеозаписи, сделанной очевидцем. Кен рассказывал мне, что полицейские иногда останавливали его просто из-за цвета кожи, чему я потом была свидетелем. Однажды он ехал на вечеринку в богатый белый район Лос-Анджелеса, его без всяких объяснений задержали и заставили лечь на землю лицом вниз, чтобы осмотреть машину. Может быть, полицию насторожил его красный «Альфа-Ромео», но, скорее всего, дело было не в нем.
В 1992 году я летела из Вашингтона в Эл-Эй; беспорядки длились второй день. В самолете меня сначала поразило множество элегантных чернокожих. Они оказались журналистами, летевшими освещать события. Вдруг пилот сообщил нам, что мы приземлимся в Лас-Вегасе, потому что восставшие обстреливают самолеты в районе аэропорта Лос-Анджелеса! Выйдя из самолета, я увидела Джесси Джексона[424], к моему удивлению стоявшего в одиночестве. Как это ни смешно, я подошла к нему, чтобы подать совет – поискать нужные слова, чтобы остановить волнения, а не усиливать негодование «повстанцев»: ведь те в основном жгут и грабят в своих районах, вредя таким образом самим себе. Иными словами, я предлагала ему занять весьма трудную позицию между сочувствием и осуждением. Пока я это говорила, подбежали журналисты, Джексон отвернулся и стал отвечать на их вопросы. Вскоре нас посадили обратно в самолет и мы полетели в Эл-Эй.
Я начала с расовых беспорядков, потому что Кен – выходец из гетто. Его родители разошлись, когда он был совсем маленьким; его воспитывали бабушка и дедушка со стороны отца. Она была уборщицей, он – грузчиком. Живя в опасном районе, разделенном враждующими молодежными бандами на четко очерченные зоны, Кен подростком на всякий случай носил с собой цепь (сам он ни к какой банде не принадлежал). Ощущение опасности в нем осталось: бывало, поздним вечером он явно настораживался, услышав шум на улице.
В школе он играл в футбол и занимался барьерным бегом; победы на местных соревнованиях принесли ему спортивные стипендии для учебы в университете; сначала он учился в UCLA, потом – в Государственном университете Аризоны, куда перешел, кажется, потому что в UCLA ему было трудно: ведь он был малограмотным и совсем малообразованным, а бегал хорошо и чуть не добежал до Олимпиады 1968 года в Мексике, где двое чернокожих бегунов-медалистов высоко и гордо подняли кулаки в перчатках, обозначавшие «власть черных». Это движение активистов-радикалов пришло на смену движению за гражданские права, связанному с именем Мартина Лютера Кинга. Когда мы с Кеном познакомились, его политические воззрения обретались где-то посередине.
Но главное не это, а то, что он доучился до PhD и всю жизнь проработал в университете.
Я тогда только начинала отходить от смерти Владимира, и Кен помог мне как психотерапевт. Самым весомым его вкладом в мою жизнь, однако, было участие в воспитании моей дочери, пусть он и не жил с нами, а приезжал на выходные, летом – чаще. Они с Асей полюбили друг друга. Кен был на двух ее свадьбах, а затем – на ее пятидесятилетии. Он подружился с моим братом Мишей и его тогдашней спутницей – фотографом Мартой Пирсон (потом переменившей фамилию на Касанаве). С Мишей его объединило то, что оба художники, но не только – Мишу тоже интересовал спорт, в первую очередь футбол (американский): как и Кен, в юности он им занимался. Говорили о политике, в основном сходясь в оценках. Моим родителям Кен был чужд, но они были с ним милы (как и он с ними), в особенности мама, которой это легче давалось. Однажды он поцеловал ее, здороваясь; потом она сказала мне, что его поцелуй был для нее «экзотикой». Скорее всего, для всех, кто меня знал, присутствие Кена в моей жизни было экзотикой – для всех, кроме Аси, которая не очень примечала расовые различия.
Стилистически – походкой, жестикуляцией, произношением – Кен совсем не желал походить на белого. Он отлично танцевал, что меня радовало. Однажды на вечеринке кто-то даже спросил мою подругу, не профессиональный ли Кен танцор. Чернокожие вообще отличаются от белых раскованностью движений и лучшим чувством ритма (к тому же Кен был в отличной физической форме – ежедневно пробегал много миль).
Кен Нэш (1978)
Он нравился моим подругам: Марине Романи, Магдалене Гилинской, Вере Уилер, более молодым – тоже. Те, кто был постарше, в основном профессора-слависты, держали дистанцию, но не все: Марианне и Генриху Бирнбаум он был интересен, они даже бывали у него дома[425], но люди менее открытые к чужому вообще не знали, как с ним разговаривать, а он – как разговаривать с ними: в Европе не бывал[426], образованностью не отличался, Достоевского, например, не читал, а может быть, до знакомства со мной даже не знал, кто это такой.
Впрочем, неожиданно для меня он вдруг решил прочитать «Братьев Карамазовых» и умно их со мной обсуждал. Оригинальными оказались некоторые его суждения о психологии персонажей, а также размышления о Смердякове – сделав-де его главным негодяем, Достоевский отчасти выразил свое отношение к униженному человеку из низов. Смердякова все используют, в том числе «братья» Митя и Иван, который, вместо того чтобы самому убить отца, влияет на Смердякова, и тот его «желание» исполняет. Получается, что, вместо того чтобы «поощрять» его попытки выйти из униженного положения, автор делает его убийцей. Эту необычную интерпретацию, отчасти отразившую жизненный опыт самого Кена, я впоследствии предлагала на обсуждение студентам. Прочитав «Войну и мир» несколько лет тому назад, он мне позвонил, чтобы поделиться впечатлением от описания двух ранений князя Андрея – под Аустерлицем и на Бородинском поле.
