Записки русского изгнанника - [45]

Какая неслыханная честь! Какая радость!

Я лечу в канцелярию. Шульман уже сидит на своем месте, дымя толстой сигарой и тупо вперя взор в пространство. Его никто не замечает, и он ничего не видит — ни дать, ни взять Диоген при осаде Синопа. Офицеры уже начинают собираться.

— Ваше высокоблагородие, — обращается ко мне старший писарь Кондрашов, — вы изволите назначить заведующего хозяйством подпоручика Стефанова, мы сейчас отправляем его в банк за деньгами. С ним поедет Мощенский, а вам надо подписать ему доверенность, и вот этот лист.

— А это что такое? — спрашиваю я, машинально подписывая требование.

— Это подъемные: вам, как командующему причитается… — он назвал колоссальную сумму. — Вот это им, как заведующему хозяйством; это подпоручику Сергиевскому, как делопроизводителю, это — остальным господам офицерам.

— Да ведь это целый капитал!.. И его не потребуют обратно?

— Никогда. Вот закон, — Кондрашов подчеркивает ногтем статью закона.

Господи! Как благодарить Тебя за все?!

Когда шесть лет назад я вступил в должность заведующего хозяйством, я не имел ни копейки долгу. Демидов, передавая мне хозяйство, удержал кое-что, затраченное им на экипировку офицеров, которые накануне парада не имели нужного снаряжения и обещали вернуть все из «полугодового» — так называлось пособие, выдававшееся гвардейцам сверх жалованья. Сумма эта была умеренная, но далека от того, чтоб уменьшаться: она росла с каждым годом.

В самый момент сдачи, едва я вышел из канцелярии с карманами, набитыми деньгами на уплату счетов — поставщики должны были явиться на днях, — около конюшни я наткнулся на полковника Андреева.

— Иван Тимофеевич, Иван Тимофеевич! — закричал он мне издали, — одно слово. Ивко, ты ступай наверх, я сейчас приду в канцелярию.

— Что прикажете, господин полковник?

— Я только что видел в руках у вас целую кучу бумажек. Хочу попросить вас на несколько дней выручить меня пятьюстами рублями.

Итак, у меня уже почти ничего не остается для расплаты по счетам.

— Не беда, ваше высокоблагородие, — утешал Кондрашов, через недельку выпишем новые.

Прибавка содержания в 30 р. в месяц не спасала меня от нависшей опасности. Откуда мог я пополнить недостающие суммы? Все время обращались ко мне уже не только офицеры, но даже солдаты, просившие по трешке на дорогу в отпуск. Как мог я отказать им, одалживая другим сотни? Каждый месяц я вкладывал обратно, что мог. В конце года туда же летело полугодовое. Я брал несколько сот из заемного капитала — все шло туда же… И что же? Бедняга Андреев перед смертью завещал жене в первую очередь ликвидировать заем, сделанный им пять лет назад… Мне стыдно было брать эти деньги от молодой вдовы, со слезами благодарности протягивавшей мне эту сумму. Но проклятая яма все шире и шире разверзалась у меня под ногами.

В этот момент она достигала двух с половиною тысяч. Я упорно верил в спасение, но не видел его. И вот мне сваливается с неба сумма, которая оставляет мне еще полторы тысячи!

Мою радость разделяли и писаря. Они видели и знали все. С невыразимым восторгом сдал я денежный ящик Стефанову, в то же время предупредив его о грозящей опасности.

— Т… т… ты не беспокойся, — возразил он, смеясь. — От меня-то уж не выцарапают ни копейки.

…Как пронеслись эти 36 часов, я уже не могу вспомнить. Во всей войне самое тяжелое — это мобилизация: раздача обмундирования, амуниции, ручного оружия, прием людей и лошадей. Мне было стыдно: мои старшие братья, старые командиры, приводили мне своих…

Наконец, все было готово!

В четверть часа мы могли выйти строем из ворот бригадного двора. В эту минуту пришло приказание задержать батарею до нового распоряжения.

С какой радостью я помчался, чтоб отдохнуть и поделиться новостями!

Маруся уже ждала меня на квартире. Она сразу же получила мою просьбу переехать ко мне совсем, вместе с Машей, и обе привели все в блестящий порядок. Не зная, когда я вернусь и вернусь ли когда-нибудь, я отдал ей все деньги и просил ее оставаться полной хозяйкой в мое отсутствие. Милого, доброго священника она уже не застала. Он погиб со всей семьей, переправляясь через Волхов на новом месте своего назначения… Но теперь я всегда найду священника, который нас повенчает, вопрос лишь во времени!

— Ты моя!

— Заинька мой, я так счастлива с тобою, — повторяла Маруся. — Я ничего не хочу для себя!

…Стук в дверь, звон шпор в передней…

— Ваше высокоблагородие, батарея выступает на Балтийский вокзал! Извольте прочитать. — Вестовой сует телеграмму.

ФИНЛЯНДИЯ ПРИНЯЛА ЦАРСКИЙ МАНИФЕСТ — ОТРЯДУ СПЕШНО ГРУЗИТЬСЯ НА БАЛТИЙСКОМ ВОКЗАЛЕ, ВОССТАНОВИТЬ СООБЩЕНИЕ С ГОСУДАРЕМ В ПЕТЕРГОФЕ И ИДТИ НА ОРАНИЕНБАУМ. КРОНШТАДТ ГОРИТ — КОМЕНДАНТ ОКАЗЫВАЕТ ОТЧАЯННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ С ТРЕМЯ РОТАМИ ПЕХОТЫ ПРОТИВ ДВАДЦАТИ ВЗБУНТОВАВШИХСЯ ЭКИПАЖЕЙ, — К НЕМЕДЛЕННОМУ ИСПОЛНЕНИЮ…

Погрузка закончилась темной ночью. Только когда двинулись эшелоны, стало возможным обдумать создавшееся положение. Оно выяснилось постепенно, благодаря случайно доходившим до нас сведениям. Государь с Семьей и Великий Князь Николай Николаевич были отрезаны от всего мира в Петергофском дворце. До самого Петергофа дорога была разобрана, и нам приходилось восстанавливать ее, передвигаясь затем скачками по нескольку верст. О том, что делалось впереди, мы не отдавали себе отчета ни в данную минуту, ни после того, пока не прошли обе станции и уже не двинулись беспрепятственно на Ораниенбаум.