Записки русского интеллигента - [138]

– Мой доктор любит долго спать. Он так внимателен ко мне! Надо ему приготовить утренний завтрак!

Андрей Медардович был умнейшим, высокообразованным, с оттенком «хитреца», человеком. Он очень много рассказывал о войне и её причинах, о придворной жизни, всё с оттенком лёгкой иронии{585}. Он говорил, что его жизнь теперь делится на две части: его отправляют возглавлять какой-нибудь штаб, потом сажают в тюрьму, затем опять направляют в штаб[54]. Он уже несколько раз сидел и освобождался. Кажется, в этот раз его сидение в тюрьме было последним. После освобождения он был профессором военной истории в Военной академии Генерального штаба{586}.

В нашей камере помещался также художник, который нарисовал очаровательную колоду карт на картоночках для визитных карточек. По вечерам Андрей Медардович, генерал Мичульский, Святополк-Мирский и доктор ставили посреди камеры столик и садились играть в преферанс, точно находились они не в тюрьме, а в какой-то фешенебельной гостинице: «Ваше превосходительство, ваш ход!».

Игра в карты в тюрьме вообще воспрещалась. И вот однажды сидят наши генералы и играют «пульку». Открывается дверь, и, словно пуля, влетает в камеру маленький, дегенеративного вида человек – не то начальник тюрьмы, не то его помощник.

– Ни с места!!! – раздался его короткий окрик, хотя никто и не порывался покидать своего места. Я лично лежал на койке. Зайончковский же спокойно поднялся.

– Почему вы встали!!! – обращаясь к Зайончковскому, возопил вошедший. Андрей Медардович собрал спокойно свои карты и сунул их в карман тужурки, после чего ответил:

– Я привык вставать перед начальством.

Ничтожного вида «начальство» и величественный «подчинённый» представляли замечательную картину.

– Что вы там спрятали? – визжит «начальство».

Андрей Медардович спокойно вынул карты и подал их вопрошавшему. «Начальство» сгребло и остальные карты партнёров и выкатилось из камеры. Очевидно, спокойствие и величавость старого генерала подавляюще подействовали на «начальника».

Самыми яркими впечатлениями у меня остались богослужения, которыми все увлекались и даже активно в них участвовали. Все службы, начиная со всенощной в субботу под Вербное воскресенье, службы Страстной недели и Светлую заутреню, Пасхальные обедни совершал отец Никодим. Сами службы происходили в камере. За причетника был В. Ф. Джунковский, в околотке нашлись три настоящих певца, которые прекрасно пели трио даже «Разбойника благоразумного». При них составился хор, в котором принимал посильное участие и я. Особенно памятной была служба на вечерню в Великую Пятницу с выносом Плащаницы.

Утром с воли с передачей нам принесли не букет, а целый сноп цветущей черёмухи, но день выдался жарким, и она успела порядочно увять. Тут принесли громадный чайник с кипятком, и я вспомнил способ оживления древесных цветов: я схватил сноп и весь его сунул в чайник. На меня накинулись: «Что вы, вы совсем его сварите!». Однако черёмуха, словно живая, стала подымать листья и цветы – получился роскошный букет.

Настоящей плащаницы в пятницу не было. На другой день Джунковскому в передаче принесли небольшую, но чудесную «плащаницу» – настоящую икону лежащего в гробу Спасителя; икона, как это делают всегда с плащаницей, была оправлена красными шёлковыми подзорами, по углам расшитыми золотом. Но это было на другой день, а в пятницу, по счастью, у отца Никодима нашлась небольшая картинка «Положение во гроб». Он приколол её кнопками к дощечке, и эту самодельную плащаницу за вечерней вынесли.

Сначала дощечка с картинкой лежала на столике у койки отца Никодима, как бы на престоле, затем он взял её, торжественно возложил себе на голову и тихо под пение хора пронёс её по камере и положил на столик, украшенный черёмухой. Потом отец Никодим произнёс слово, необычайно простое и вместе с тем искреннее и трогательное. Смысл «слова» заключался в том, что вот почти две тысячи лет тому назад Христа распяли и он принял это распятие за грехи человечества, и до сего дня его продолжают распинать, но это распятие только очищает истинно верующих в Христа людей. Сам отец Никодим плакал, вытирали слезы и многие слушавшие его. Это была самая трогательная вечерня в Великую Пятницу, которую я помню.

Все мы исповедовались и в Великую Субботу за обедней причащались.

К Пасхе с воли родные и знакомые прислали разговенья и «Красный Крест» каждому заключённому передал по кусочку ветчины и ещё какие-то гостинцы.

Светлую заутреню мы решили отслужить, не дожидаясь полуночи, – боялись, что ночная служба вызовет протест начальства. Стояли мы, как и полагается, со свечами, которые были присланы с воли, и с великим подъёмом пели «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущих во гробах живот даровав», и так как окна были открыты, то радостные пасхальные напевы разносились по всей тюрьме.

Не успели мы кончить заутреню, как явился к нам посланец от начальства, но не с запрещением, а с приглашением отслужить Светлую заутреню в рабочем коридоре, в камерах которого были заключены рабочие. Мы всей гурьбой с отцом Никодимом во главе спустились в «рабочий» коридор. Все камеры были открыты, вдоль камер – составлены столики, покрытые белой бумагой, на них были расставлены куличи и пасха. Мы опять пели утреню с начала и до конца. С требованиями рабочих, хотя и заключённых, начальство тюрьмы очень считалось.