Записки простодушного - [44]

А сколько было грибов! Помню, за грибами ездили на лошади (пока она у деда еще была). Вперед ехали, сидя в плетенке, а обратно шли пешком: плетенка была полна грибов, и не всяких, а на засол — грузди и рыжики. Да и рыжик не всякий хорош, лучше крепенький, боровой, с загнутой шляпкой. А еловый, с прямой шляпкой, при засолке синеет и размякает. Но с какой охотой я поел бы сейчас даже и еловых рыжичков!

Здешняя деревенская жизнь мало отличалась от привычной, воткинской. И работы были те же: уход за огородом, заготовка дров, сена, ягод, грибов, подметанья, протиранья, но не было такого напряжения, как дома, в городе, и гораздо больше оставалось времени для игр и чтения.

В июле 42-го я был в деревне у деда. Как нас поразило сообщение о падении Севастополя, который героически оборонялся многие месяцы! Но, следует признаться, пожалуй, что на меня и моих братьев не менее сильное впечатление произвела тогда приятная находка в деревенской конторе. Игрушек, я говорил, было у нас очень мало. Мы усердно коллекционировали спичечные коробки, но — туго пополнялась наша коллекция. И вот в деревенской конторе мы нашли на замусоренном полу уборной целое богатство — 7–8 пустых спичечных коробков с разными этикетками! Не осознав, что они скопились за многие недели, если не месяцы, мы потом каждый день отправлялись за коробками в уборную конторы, но — ни одного больше не нашли…

Были в деревне свои, особые законы, и надо было их принять (хотя бы на время). Некоторые из этих требований и неписаных законов были просты, и мы быстро их усвоили: здоровайся на улице со всеми, даже с незнакомыми людьми; крестись не тремя, а двумя пальцами; благодаря, говори «спаси Христос» («Спаси Христос, батё! Спаси Христос, мама-стара!»), а не «спасибо». «Спасибо! — так только безбожники говорят!» — сердился дед и никак не хотел верить, что спасибо — это тоже упоминание Бога (Спаси Бог), только слегка сокращенное.

Труднее было привыкнуть к высоким гигиеническим требованиям бабушки. На минуту оставишь неприкрытой кадку с водой, а бабушка — в панике: «Ой-хой-хой, робетишка! Воду-ту в кадце не прикрыли! Беси-те (бесы) уж сто раз в ей выкупалися!» Я представлял себе чертиков, которые плавают (брассом? кролем?) в кадке с водой, и начинал прыскать от смеха, вызывая еще больший гнев бабушки. Сейчас думаю: может, эти пугавшие бабушку черти — просто другое название микробов, и эти ее верования не так уж беспочвенны?

Удивляло в деревне вот еще что. Мы обедаем. Входит незнакомый (и нам, и деду с бабкой) мужичок из какой-то дальней деревни. Крестится в красный угол, садится на лавку. Совершенно неприлично — не пригласить его за стол. Для него же неприлично — принять приглашение. Хозяева вторично приглашают к столу. Правила хорошего тона требуют, чтобы гость отказался и от этого приглашения. И только если хозяин в третий раз повторяет приглашение, гость может с чистой совестью сесть за стол. Но — хозяин далеко не всегда это делает. Вы скажете: «Лицемерие! Зачем приглашать неискренне? Не проще ли и не честнее ли — пригласить один раз или не приглашать вовсе?» Дело тут, однако, сложнее. Не пригласить совсем — как-то неудобно, но главное не в этом: если пришедший, например, очень голоден и усядется за стол сразу, не дожидаясь троекратного приглашения, его накормят и никто его не осудит.

Мама рассказывала дошедшую от старых времен историю о деревенской старухе, впервые попавшей в город. Хозяин трактира стал ее зазывать: «Входи, откушай, бабушка!» Привыкшая к тому, что в ее краях приходящих, даже незнакомых, угощали бесплатно, старуха вошла: «Ну, дак угости, если милость-та будет!» Трактирщик предлагал ей всё новые блюда. Она с благодарностью соглашалась: «Ну дак принеси, если милость-та будет!», а потом без шубы, снятой с нес в качестве платы за угощение, вернулась в родную деревню, проклиная городские порядки.

Ели не спеша, истово (еще бы — устали, наработались!). Помню, дед при всей своей покладистости не выносил теплый, недостаточно горячий чай: «Это что за чай! Им только сады поливать!» (садами называли в деревне домашние цветы). И выливал налитый ему чай в сады — в горшки с цветами.

Всего труднее в деревне было чинно, как полагается у староверов, сидеть за столом — не хохотать, не крутиться, не шпынять друг друга под столом кулаками. Это не всегда (вернее — редко) удавалось, и время от времени батё считал себя обязанным применять более действенные, чем увещевания, методы воспитания. Спокойно, не прерывая разговора, он с особой тщательностью облизывал ложку, несколько раз, примериваясь, прикладывал ее к голове возмутителя спокойствия, а потом звонко хлопал его по лбу. Ложка деревянная, а всё ж чувствительно. Морщась — одновременно от боли и от смеха — мы на время утихомиривались. Ложка работала с учетом церковного календаря: в постные дни удар был похлестче, в скоромные — полегче, а в церковные праздники ложка вообще отдыхала, в праздники не грех было и за столом пошалить и посмеяться.

ПРАЗДНИК В ДЕРЕВНЕ

Мама-стара с утра заставляет нас переодеться, надеть заранее заготовленные розовые рубашки: «Чо люди-те скажут? Скажут, у Акима внуки, как беспризорники!» Чувствуя себя как-то неловко в топорщащихся рубашках, мы с братом выходим на улицу. Бегать, играть в городки как-то странно. Чинно идем по деревенской (главной и единственной) улице. На бревнах около строящейся избы сидят мужики — такие же, как мы, аккуратно причесанные, отутюженные и тоже, наверно, не знающие, что делать. Как в раю: красиво, благолепно, но скучновато. Нам они обрадовались: «Садитесь-ко, садитесь, Зиновьичи. Это чо, книжка ли чо у вас?» Через минуту 12-летний Зиновьич уже читал им «Рассказы для детей и народного чтения» Льва Толстого. Они внимательно слушали, похмыкивая в бороды, а нам приятно было сидеть со взрослыми мужиками как равным с равными и чувствовать, что чтение понятно и интересно им.