Записки простодушного - [36]

Летом забот тоже немало. Полоть грядки в огороде, поливать, окучивать картошку в огороде и на полях. Но эта работа нас не пугала. Другое дело — рубка дров в лесу. Для меня это была самая тяжелая и ненавистная работа. Вот мы с мамой ходим по лесу, выискивая сухары (сухие деревья). Не всякая сухара идет в дело. Некоторые и хороши, да наклон не туда, куда надо: упадет на другие деревья — и застрянет, пиши пропало. Найдя подходящее дерево, мы его подрубали, намечая ему маршрут — направление падения, а потом пилили с другой стороны, навстречу этому подрубу. И вот это — самое тяжелое. Лицо и руки облепили комары и слепни, ноги кусают муравьи, руки устали, из последних сил дергаешь с мамой двуручную пилу, низко, параллельно земле. И думаешь: «Нет, не буду просить маму передохнуть! Я мужчина! Ведь терпели же Овод, Павка Корчагин!» И в последнюю минуту, когда нет уже сил терпеть, мама говорит: «Ну, отдохнём!» И так много раз. А на сваленном дереве нужно обрубить сучья (это уже легче!), распилить его на куски — подовинники. Единица длины — топор: подовинник — это четыре топора (примерно метр-полтора). Теперь их надо уложить в штабель. Комли (тяжелые подовинники от корня) мама таскала сама или мы их катили, мне давала полегче — вершинки, но и с вершинкой я (10–12-летний) шел, шатаясь из стороны в сторону. А эти дрова нужно еще как-то доставить домой, пилить, а потом колоть и складывать в поленницу. Кололи дрова мы уже с братьями, без мамы, и с азартом демонстрировали друг другу меткость и силу. Но с сучковатыми деревьями, особенно с березой, возни было, конечно, немало. Дрова мы заготовляли всегда сами, а их нужно много: зимой каждый день топили русскую печь, а еще — раз, а в мороз два-три раза — топили «голландку» (небольшую «пристройку» к печи).

Поскольку уж заговорил о печи, скажу, что, экономя дрова, опасаясь, чтобы тепло не вылетало в трубу, мама и другие мои родственники нередко закрывали задвижку печи раньше времени, и мы часто угорали: рвота, страшная головная боль (форточек в деревянных домах не было: единственная вентиляция — через входную дверь). Бывало и хуже: трое из моих родственников умерли от угара в доме или в бане, в том числе и тетя Толя (Евстолия), моя крестная мать. Один раз меня рвало от угара совсем уж в неподходящее время и в неподходящем месте — в церкви, где я как крестный отец крестил ребенка. А был еще случай, когда меня спасло только «чувство долга». Сильно угорев и чувствуя страшную головную боль, я лег на кровать, но, засыпая (умирая?), вспомнил, что нужно отоварить хлебные карточки. Встал, добрёл до Воробьёвки, ближайшего магазина (точнее — до хвоста очереди в магазин), упал в снег и потерял сознание. А в последний мой приезд на родину, вот уже в 2000 году, брат Гера напомнил мне случай, когда я вывел их, маленьких, из угарной избы, и мы на морозе очухались от угара.

Даже скучное дело мы с братьями старались превратить в игру. Вот в жаркий летний день (сейчас бы на пруду купаться, рыбку ловить!) идем за город окучивать картошку. При виде участка (для нас довольно большого — сотки 4, и сорняков немало, да и земля — не пух) у нас вытягиваются лица. Стараюсь братцев (да и себя) ободрить, наполеоновским жестом указываю на бесконечные ряды картофельных кустов: «Это — вражеское войско! Их тысячи, а нас всего трое. Они думают, что мы и подступиться к ним не посмеем! Сделаем так. Разделим вражеское войско на две части, а потом разгромим их поодиночке!» С тяпками наперевес врубаемся в середину участка, а потом запыленные, потные, добиваем разобщенные части вражеского войска. Победа! Вы сомневаетесь в качестве такой работы? Не сомневайтесь, нормальное качество. Конечно, подхалтурить можно было бы — мама этот участок до осени, до самой уборки не увидит. Да только вот, если картошечка не уродится, что зимой-то лопать будем?

Запомнился и другой случай. Вот мама всплескивает руками: «Ой-хой-хой! Робетишка, ведь мы с вами — лес-от вчера рубили — топор Афонин в лесу оставили! Чо делать, чо делать? Ну-ко бегите завтра и чтобы без топора домой не являться!» Мы было приуныли: у нас были совсем другие планы на воскресенье. Но делать нечего, идем на место порубки. Это километрах в шести-семи от города, и я бы ни в жизнь это место в лесу не нашел, но брат мой Шурка удивительно хорошо ориентировался, и мы нашли эту порубку. Хорошо помню эту нашу вынужденную прогулку. Нежаркий летний день. Мы бежим (босиком) то по песчаной дороге, то по лесу, под соснами, играем в войну (благо боеприпасов — шишек, грибов — хватает). Как сейчас вижу: брошенный мной гриб попадает прямо в лоб Шурке, и тот дурашливо открывает и закрывает рот, делая вид, что он ошеломлен попаданием.

Придя на место порубки, мы слегка подрастерялись: искать топор в лесу среди пней, бурелома, срубленных сучьев, завалов, перепутанной травы — то же, что искать иголку в стогу сена. Но тут уж нас выручает другой «специалист» — младший брат Гера, самый из нас бойкий и глазастый. Довольно быстро он находит топор.

Отступление. По злой иронии судьбы глазастому Гере всю жизнь не везло именно с глазами. В раннем детстве он особенно страдал от поразившей всех нас болезни глаз. Глаза слезились, гноились, к утру гной застывал, и я помню, как Гера не мог открыть слепленные веки и отчаянно ревел, — как диккенсовский мальчишка, чья голова застряла в чугунке, и он орал, ужасаясь перспективе провести в полном мраке остаток жизни. Другой случай. Как-то зимой мы играли во дворе в хоккей, и я палкой (которые заменяли нам клюшки) ударил Геру в бровь. Помню мой ужас: Гера, как подкошенный, упал на снег, и глазница мгновенно наполнилась кровью. Тогда-то всё обошлось. Но дальше — страшнее. В пятнадцать лет, в драке, соседский мальчишка ржавым гвоздем выколол брату глаз (я об этом уже говорил). Позднее оставшийся глаз не выдержал двойной нагрузки, и брат — не без помощи местного, воткинского эскулапа — полностью ослеп.