Записки прокурора - [27]

Напиши, может, и тебе я снюсь? Как? Старушка — настоящая колдунья, разгадает.

Жду с нетерпением ответа, крепко целую, люблю, твой Павел».

Даты не было. Я повертел в руках пожелтевшие от времени листки бумаги и спросил:

— Где обнаружили?

— В старой дамской сумочке, где хранились документы Митенковой: паспорт, профсоюзный билет, извещение о смерти отца и несколько семейных фотографий.

— Кто такие Геннадий и Павел, откуда писано?

— Неизвестно, — ответил Жаров.

Я разложил на столе шесть фотоснимков. Очень старых.

— А кто на семейных фотографиях, как вы думаете?

Жаров подошёл и стал рядом:

— Это, конечно, вся семья Митенковых — мать, отец, дочь, сын. А тут отдельно брат и сестра… В общем, никого посторонних.

— Да, скорее всего это так.

— Симпатичная была Митенкова в молодости, — сказал следователь.

— Очень… Значит, все?

— Пожалуй, все.

— Маловато.

— Конечно, мало, — согласился Жаров. — Подождём, что сумеет сделать Межерицкий. Он опытный врач. Ведь когда-то же заговорит Домовой. Не может человек все время молчать…

…Борису Матвеевичу Межерицкому я тоже верил. Когда мы приехали в Литвиново, он к Домовому нас не пустил. И разговаривали мы у него в кабинете.

— Спит пайщик, — сказал Межерицкий.

Психиатр называл всех своих подопечных «пайщиками». Он усадил нас в удобные кресла, затянутые в чехлы, и начал балагурить в своей обычной манере.

— Спирт я тебе, Захар Петрович, не предлагаю, знаю, что любишь коньяк.

Я сделал жест, потому что если что и предпочитал к празднику, это хороший добротный портвейн. Хорошо — массандровский. Но врач, не моргнув, продолжал:

— А молодому человеку, — он кивнул на следователя, — пить рано.

Борис Матвеевич вообще не пил. Но шутил без тени улыбки на лице, что сбивало с толку Жарова.

— Борис Матвеевич, скажи откровенно: можно из старика что-нибудь выудить?

— Можно. Целый учебник по психиатрии. Амнезия, астения, атония, меланхолия… Неврастенический синдром. Психогенный или же на почве склероза мозга… Хочешь ещё?

— А в переводе на русский?

— Прекрасный экземпляр неврастеника — это поймёшь без перевода. Выпадение памяти. Забыл, что с ним. Все забыл. Общая слабость, отсутствие тонуса, тоскливое, подавленное состояние…

— Плачет или молчит… — вспомнил я слова Жарова.

— И не спит. Я приучаю его к седуксену… Одно, Захар Петрович, пока не ясно. Это из-за какой-нибудь психической травмы или от склероза, который, увы, вряд ли минет и нас… Кстати, по-моему, пайщику годков пятьдесят пять…

— Не может быть! Он же глубокий старик! — воскликнул молчавший до сих пор следователь.

— В его положении он ещё хорошо выглядит, — сказал Борис Матвеевич. — Мы с вами выглядели бы хуже. Ему мало было неврастении. Стенокардия… Неплохой набор, а? — Немного помолчав, психиатр спросил: — Кто же и где его так, сердешного, замордовал?

— Вот, ищем, — ответил я, кивнув на Жарова.

— И долго он жил в своём особняке? — Врач очертил в воздухе форму ящика.

— Не знаем, — коротко ответил я. — Мы о нем ничего не знаем. И, честно, надеялись, что поможет медицина…

— Да, загадка не из лёгких. — Межерицкий задумался. — Психиатру, как никому из врачей, нужна предыстория… Конечно, хирургу или урологу тоже… Но нам знать прошлое просто необходимо. Как воздух. Так что прошу уж любую деталь, малейшие сведения из его жизни от меня не скрывать.

— Разумеется, — подтвердил я.

От Межерицкого я вышел, честно говоря, несколько разочарованный. То, что сообщил Борис Матвеевич, могло задержать выяснение личности Домового на долгое время.

— Умный мужик, — сказал о враче Жаров, когда мы сели в «газик».

И мне было приятно, что мой приятель понравился следователю.

— Да, опытный психиатр, — кивнул я. — И если он пока не может нам помочь, значит, это так… Во всяком случае условия созданы все. Отдельная палата. Все время дежурит сестра…

— И вообще больница в красивом месте. — Жаров показал на прекрасный осенний лес, проплывающий за окном машины.

— По мне лучше в безводной пустыне, — откликнулся шофёр, — чем в психиатричке…

Шофёр Слава был парень крутой. И на все имел своё суждение. Иногда очень точное и справедливое.

— Это конечно, — подтвердил следователь. — Да какая больница может нравиться?

— И все-таки больницы нужно делать именно в таких местах, — сказал я. — Природа лечит… — И вспомнил, что эти слова принадлежали какому-то древнему учёному.

— Выходит, — перескочил на другое Жаров, — Домовой теперь полностью на нашей совести…

— Само собой. Лечение лечением, а установление личности — наша задача. Не исключено, что Домовой — жертва преступления, может быть, и сам преступник, поэтому и скрывался, или…

Следствие по делу о хищении на керамическом заводе Жаров закончил довольно быстро и квалифицированно. Дело было передано в суд. Оставался загадкой только сам Домовой. Кто он? Сколько времени пребывал в сундуке и имеет ли отношение к самоубийству Митенковой?

Многое в этой истории непонятно. А сказать вернее — все. Но следователя больше всего заинтересовала гора музыкальных рукописей. Жаров предложил версию, что автором мог быть Домовой. А поэтому он засел за найденные произведения с аккордеоном в руках. Приблизительно четверть произведений была записаны на нотной бумаге фабричного производства. Она наиболее пожелтела. Остальное — на разлинованной от руки. Но и эта порядком старая.