Записки пинчраннера - [31]

— Но не поедешь же ты сейчас, ночью? Может быть, лучше сделать это завтра?

Я хотел ей сказать это, но мне удалось произнести лишь: «ёй, ёй, ёйиии». Правда, жена, которая, по самым скромным подсчетам, была близка со мной две тысячи пятьсот раз, моментально поняла, что я хотел сказать.

— Что ты мелешь? Режиссер уже приехал за мной, даже цепи надел на колеса, опасаясь, что на дороге гололед. Он ждет меня на улице, ведь ты, чтобы помешать мне уйти, можешь обвинить его в незаконном вторжении в чужой дом. Может, встанешь и вынесешь мой чемодан? Пошевеливайся! Бросаю тебя и Мори и уезжаю, вот!

От того, что жена вот так запросто, без всякого объяснения употребила существительное «режиссер», у меня начисто исчезло желание останавливать ее. В распахнутые настежь двери прихожей лились звуки трубы, выводившей мелодию «За сотни ри[15] от моей страны».

В газетной колонке, посвященной театральной жизни, я как-то прочел сплетню, будто этот самый режиссер поставил на свой видавший виды автомобиль музыкальный клаксон. Жена была знакома с ним давно, еще в девичестве — тогда его театральная группа преуспевала, ставила одну пьесу за другой, и про чего даже говорили, что он будет способствовать возрождению японского театра.

— Бери чемодан, не копайся! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!

В комнате все было перевернуто вверх дном. Вокруг чемодана — с ним я обычно ездил за границу — горой валялись вещи, с которыми жене жаль было расстаться, и она изо всех сил пыталась втиснуть их в чемодан, но так и не смогла. Сковорода с ребристым дном — свадебный подарок однокурсников жены, однако я не припомню, чтобы мы хоть раз ели куски мяса, которые были настолько велики, чтобы жарить их на этой сковороде, ха-ха. Делая вид, что проверяю замки на чемодане, я попытался вложить в него сковороду, но тут жена, стоявшая рядом с независимым и неприступным видом, резким движением вырвала ее у меня из рук и отбросила в сторону. Не понимаю, почему именно сковорода вызвала у нее такой гнев. Разумеется, такую тяжелую вещь лучше было не класть в чемодан, и без того достаточно набитый. Чемодан был неподъемный, и рана на щеке стала болеть невыносимо, невыносимой была и боль в суставах после ночи, проведенной в неудобной позе на узкой кровати рядом с Мори.

— Что ты там копаешься? Заснул, что ли? Импотент! Превозмогая боль, я исступленно тащил чемодан. Мой соперник, с которым мы десять лет назад боролись за эту женщину, все слышит, так что «импотент», пожалуй, слишком жестоко с ее стороны, ха-ха.

Режиссер, небольшого роста мужчина, стоял рядом со старым «ситроеном», который он поставил у фонарного столба. Одежда па нем была в тон машине, печальное лицо закрывали солнечные очки, хотя и так было темно.

Сразу же за калиткой я опустил чемодан на землю и, отступив на шаг, остановился. Жена, кажется, не требовала от меня, чтобы я дотащил чемодан до «ситроена»?

— Быстрее клади вещи в машину! А то он вдруг пожалеет и унесет их обратно!

Режиссер с унылым видом медленно направился ко мне. Поравнявшись с чемоданом, он вдруг сделал стремительный рывок и бросился на меня с кулаками. Наверно, они с моей женой пользуются одним и тем же методом нападения — неожиданной атакой. Но мне даже увертываться не пришлось — режиссер вдруг поскользнулся и грохнулся на мостовую. Не мешало бы ему и на ботинки надеть цепи, ха-ха. Он тут же поднялся и с гордым видом потащил чемодан — выглядело все это великолепно.

— Можешь не бить, бросаю-то его я! Я бросаю тебя и Мори и уезжаю!

«Ситроен» подъехал вплотную ко мне — режиссер сделал это, чтобы через окошко бросить мне в лицо прощальную реплику:

— Полоумный!

Я вернулся в опустевший дом. Режиссер, не постеснявшийся обругать меня, был еще совсем молод, но казался стариком — мне почему-то стало тоскливо. Мой соперник выглядел пожилым человеком, да и я сам, несомненно, одряхлел не по возрасту. Но что это? Куда вдруг девалась боль в мышцах и суставах, которая мучила меня даже тогда, когда я опустил на землю чемодан? Я теперь испытывал обновление во всем организме, о котором в молодости и мечтать не мог, и в то же время сознавал невозможность такого обновления. Может быть, именно это и было болью? Если бы я не должен был думать о Мори, спавшем в моей кровати, то, наверно, так бы и стоял здесь сейчас и плакал, ха-ха.

Вернувшись в кабинет и сев на кровать рядом с Мори, я заметил, что он обмочился. Я разбудил его, отвел на его кровать и укрыл одеялом. Избитое лицо Мори отекло. Из-за опухоли сразу после рождения голова его была продолговатой, и весь он был похож на маленького старичка — я отчетливо помнил это.

— Мори, спокойной ночи, — хотел я сказать ему, но получилось «ёй, ёини».

— Мори спит! — пробормотал сын.

Потом мне захотелось пожаловаться Мори, и я стал мысленно говорить с ним, употребляя самые неожиданные даже для самого себя слова: мама уехала, она бросила нас, хотя я и любил ее больше Ооно, больше всех, ведь она была моим товарищем в борьбе с нашей горькой жизнью.

Да, но что же делать с мокрым матрасом? Жена бросила меня, и мне не оставалось ничего другого, как просто отказаться от ответа на трудные вопросы, которые стали тут же возникать, я завернулся в сухое одеяло и лег прямо на пол. То, что я испытал во сне, было ужасно. Не сновидение, было страшным — все заволокла сплошная тьма, и я даже снов не мог видеть. Ужасным было то, что произошло со мной во время сна: мое тело точно вывернули наизнанку. И само тело, идя наперекор испуганному сознанию, не сопротивлялось! Оно начало исторгать из себя другое тело такого же размера. И остановить это было невозможно.