Записки переводчицы, или Петербургская фантазия - [27]

Я рывком распахнула калитку, бросилась вперед и остановилась как вкопанная, едва не вывихнув щиколотку. «Что ты, добрый конь, травяной мешок, спотыкаешься?» — прошептала я, пытаясь осознать увиденное. Несчастная лохматая жертва, сморщив нос, старательно выбирала из кустов финские сосиски. Никакого внимания на влетевшую даму пес не обратил, он напоминал ребенка, который с сосредоточенным и довольным видом лопает найденные конфеты. На шее был самодельный ошейник из мужского ремня, лапа забинтована и уложена в ситцевую люлечку под животом.

— Ох, радость-то какая! Живой! Неужели у этого замогильщика есть сердце?

Пес поднял голову, вежливо вильнул хвостом и продолжил обед.

— Милый, ты празднуешь спасение! Кушай, кушай, родной! У меня тут такие штучки разные. Сейчас, сейчас...

Вдруг пес вылез из кустов и, склонив лобастую голову, прислушался. Он тянул в себя воздух так, что дрожала нижняя губа. Потом прижал уши — шерсть встала! — и поскакал вглубь кладбища. Глядя на этот трехногий галоп, я вспомнила мои финские палки — воистину, никогда не сдавайся...

Очень быстро пес вернулся. Он повелительно гавкнул, но я его не поняла. Тогда собака попыталась схватить за рукав. «Отстань, порвешь!» — отбивалась я. Псина зарычала басом, вцепилась в пакет и настойчиво тянула за собой. Мы дружно бросились в старую аллею, под сень гигантских тополей. Пес, слегка перекошенный набок, припустил изо всех сил, но постоянно оглядывался. Он забыл про бесполезную лапу и на своих троих мчался как сказочный волк, поэтому отставать было стыдно. Наш параолимпийский забег проходил в нужном темпе, плохо только, что нарастала тревога. С каждым метром сердце сжималось все сильнее и сильнее. Наконец мы добрались до конца аллеи и посмотрели друг дружке в глаза. «Не стоит высовываться!» — строго предупредил пес взглядом и потихоньку пополз вперед, а я благоразумно спряталась за деревом. Было ясно, что бездомная зверюга лучше знает местные законы.

Впереди раскинулась полянка, окруженная кустами. Чуть в стороне стоял вагончик для строителей. Перед входом куча песка, расстелен брезент и разложен инструмент: скобы, молоток, чемодан с какими-то отвертками, сверлами, большая коробка со строительными дюбелями толщиной в палец и мощный монтажный пистолет, похожий на боевой автомат.

Напротив вагончика расположился старинный склеп в новых лесах, напоминавший одновременно терем и готический собор — архитектурный китч ХIХ века! В этой наивной купеческой роскоши было что-то трогательное. Над углами сооружения головки херувимов с потрескавшимися щечками задумчиво смотрели в небо. Над входом когда-то был Спас Нерукотворный, но лихие люди или безжалостное время украли икону — остался лишь четкий отпечаток. Лик невидящими глазами смотрел прямо на меня, как эхо Туринской плащаницы, и я невольно опустила глаза. В глубине склепа белела фигура коленопреклоненного ангела. Правая рука прижата к сердцу, а в левой он почему-то держал свою голову.

У входа в склеп стоял огромный Василий собственной персоной. Он широко расставил ноги и раскинул руки, готовясь обнять двух мужичков странного вида. Белая рубаха была разодрана почти на две части, и я удивилась загару и могучим мускулам: «Он больше похож на Илью Муромца, а не на голодного бомжа — дух старого кладбища и его защитник». Впрочем, было не до рассуждений. В воздухе пахло грозой, между тремя напряженными фигурами пробегали искры, и я крепче вжалась в дерево.

Высокий мужичок с низким лбом держал здоровую палку и откровенно примеривался, как неандерталец на охоте. Второй, пониже, опустив маленькую голову на тонкой шее, глядел в землю. Это был пижонистый аристократ с помойки: рваная куртка «Хелли Хансен», вытертые, как рядно, джинсы «Эливайс», модные кроссовки в паутине трещин. Теперь ветер дул в мою сторону и кислый аромат мусорных баков был нестерпимым.

— Что, дядя Василий, страшно помирать? — тихо спросил Пижон.

— Не хочу помирать! — согласился Василий и угрюмо потряс головой.

— А чего? Примешь мученическую смерть и сразу наверх! Помирать всегда нелегко, так что разницы особой нет — когда. Зато из уважения мы тебя в любимом склепе закроем. Только громко не кричи, не беспокой усопших.

— Может, вы уйдете? — кротко попросил Василий.

Он явно не хотел драться.

— Не-а-а... — пропел Пижон. — Лучше мы останемся, а ты навсегда уйдешь...

Он по-кошачьи метнулся к земле и швырнул полную горсть песка в глаза Василию. Раздался оглушительный рев — наверное, так кричали наши прародители на охоте.

— Бе-е-ей!

— Я не могу... — натужно просипели в ответ.

Неандерталец занес было дубину, но трехногий пес крепко ухватил палку молодыми зубами. Пижон засадил ему пинка под ребра. В следующее мгновение Василий ударил сапогом самого Пижона под дых, тот превратился в букву «Г» и завалился набок. Почти одновременно огромный кулак врезался в скулу доисторического охотника, но тот как будто не заметил и боднул противника в грудь. Василий пошатнулся, однако устоял, и тогда они схватились по-русски, на кулаках. Из носов и рассеченных бровей брызнула кровь, и драться стало труднее. Они обнялись теснее и начали бороться. Соперники тяжело дышали, медленно поворачивались, пытались повалить друг друга. Никто не сдавался! Пес бегал вокруг и по-джентльменски не вмешивался. Вдруг он тревожно взглянул в мою сторону.