Записки партизана - [10]

«Это ты хозяйничаешь в моей библиотеке?»

Не помню, чтобы Геня когда-нибудь соврал. Он густо покраснел, но ответил твердо:

«Я хозяйничаю. А разве нельзя?»

«Можно, разумеется, если это не отразится на учебе».

…Дома я застал одну Елену Ивановну. Она только что вернулась из госпиталя, у нее было утомленное лицо, но — странное дело! — походка к ней вернулась молодая, быстрая и легкая. Мне не хотелось огорчать Елену Ивановну дурными новостями о Гене, я только спросил, где он.

Елена Ивановна рассмеялась весело:

— Лови ветра в поле, когда тот ветер сам пятитонкой правит!..

Она рассказала, что прошлой ночью, часа в три, заметила в комнате Гени свет. Вошла, а он лежит в постели и штурмует справочники по танкам. Она, разумеется, рассердилась и велела немедленно погасить свет. И тут Геня открыл матери свой секрет:

«Ты, мама, только Жене и папе не говори, пожалуйста, а то смеяться будут… У меня есть мечта, самая большая мечта — иметь свой собственный танк в отряде. Я понимаю: танка нам Советская Армия не даст. Да мы и не возьмем: какие же мы будем партизаны, если не сумеем сами раздобыть танк? Брать танк придется у немцев. Ну, так вот, я и хочу знать назубок каждый винтик, каждый рычажок германских танков. Знать так, чтобы он был для меня таким же простым и знакомым, как «эмочка». Понимаешь, о чем я мечтаю? А теперь скажи: я прав? Ну, конечно, прав! А ты говоришь — ложись спать. Спать сейчас некогда. Поспим потом… Позволь, мамочка, я еще часок почитаю…»

— Что я могла ему сказать на это? — закончила Елена Ивановна, и я видел — она гордится сыном. А я что мог ей сказать? Огорчить?..

Геня вернулся поздно. Елена Ивановна уже спала.

— Ты как представляешь себе основную сегодняшнюю задачу каждого нашего комсомольца? — спросил я без предисловий.

— До последней капли крови бороться за освобождение Родины, за победу! — ответил Геня, а в глазах у него была радость от встречи со мною.

— Я спрашиваю тебя об обязанностях комсомольца-тыловика.

— Комсомолец в тылу отдаст все свои силы тому участку работы, на который он поставлен.

— На своем участке — в школе — ты работаешь плохо, — сказал я и тотчас раскаялся, что сказал это сурово.

Геня побледнел, потом кровь прилила к его еще по-детски округлым щекам. Глаза, как у Жени, в минуты большого волнения заблестели сталью, плотно сжались губы. Он молчал долго, потом сказал с большой обидой:

— Я думал, папа, что ты лучше знаешь меня и веришь в меня больше… Я запустил немного учебу, это правда. Но до экзаменов осталось четыре месяца. Расчет такой: два месяца целиком уйдут на немецкий и на детальное изучение всевозможных моторов, а за последние два месяца я сто раз успею подготовиться к экзаменам. Женя же подготовился в два месяца сразу на второй курс института…

— Договорились, — сказал я. — Садись ужинать.

Он прижался головой к моему плечу и шепотом, как в детстве, пожаловался:

— Ты… ты — и вдруг поверил, что я могу быть лодырем… Мы посмотрели друг другу в глаза — так легче иной раз объясняться, чем словами, и я впервые заметил, что Геня догнал меня в росте; пожалуй, будет таким же широкоплечим и стройным, как и старший сын…

Через четыре месяца торжествующий Геня принес мне справку об окончании шоферских курсов.

— А как дела в школе? — спросил я.

— Вчера был последний экзамен, — ответил Геня. Он не прибавил даже, что перешел в десятый класс, это само собою разумеется: быть отстающим ему не позволили бы ни его гордость, ни чувство долга.

* * *

Гитлеровцы нависли над Крымом. Наша команда особого назначения в эти дни сразу стала похожа на строго дисциплинированную боевую единицу. Каждый в ней чувствовал: враг рядом. Не теряя минуты, надо учиться достойно встретить его.

Мой институт теперь круглосуточно вырабатывал медикаменты и взрывчатку для снаряжения мин и гранат. Вошла война вплотную и в комбинат: его механические мастерские должны были срочно приступить к изготовлению восьмидесятидвухмиллиметровых минометов.

Не так-то легко наладить срочно совершенно новое производство, пользуясь к тому же для выпуска продукции только подсобным материалом. Евгений с Ветлугиным сидели сутками в мастерских. Меня всегда радовала их мужественная, большая дружба. Они были очень несхожими внешне, но в эти дни у них и в выражении лиц, и даже в тембре голоса появилось что-то общее. Только у Евгения взгляд холоднее, пристальнее. Глаза же Геронтия Николаевича — карие и слегка выпуклые — лихорадочно горели, и вся его некрупная, ладная и очень подвижная фигура говорила об огромном напряжении, в котором он жил в те дни.

И наконец они добились своего… Первые образцы были готовы. На рассвете ранней нашей кубанской весны Евгений и Ветлугин уехали с комиссией испытывать новый миномет.

Я ждал телефонного звонка от Евгения — и не дождался. Решил — неудача… Под вечер пришел в казарму. Навстречу мне поднялся Виктор Янукевич.

— Какие новости, Петр Карпович? Неужели комиссия не приняла?

Мы сидели с Виктором молча, уткнувшись в газеты. Разговаривать не хотелось. Наконец совсем поздно, к ночи, они подъехали на полуторатонке к самой казарме.

Я глянул на Женю, тот улыбнулся мне одними глазами.