Записки палеонтолога. По следам предков - [5]
Рис. 2. Костяной обломанный наконечник гарпуна с берега реки Урал.
На одном из яров правого берега на пятый день путешествия мы заметили живописный лагерь экспедиции члена-корреспондента Академии наук Н. П. Дубинина, временно превратившегося тогда волею судеб из дрозофильного генетика в орнитолога-фауниста. Впрочем, насекомые и птицы формально схожи по способу передвижения.
Непрерывная смена ландшафтов, свежий воздух, солнце и водная гладь создавали нам прекрасное настроение. Громова охватил даже поэтический экстаз, и задолго до Индера он продекламировал вполне оригинальные стихи:
Отличный душевный подъем бывал и после первого дневного привала, когда на второй завтрак с крепким чаем мы по очереди жарили на сковородке «глазунью-трояшку», экономно расходуя лукошко купленных по дороге яиц и корзинку лука. Прибрежные поселения встречались редко, чему мы были только рады.
Из Каспия, между тем, шла и шла рыба. Каждое утро мы просыпались от мощных всплесков, гулко разносившихся по воде. Иногда частые удары рыбьих хвостов были издали поразительно схожи со звуками бабьих колотушек по мокрому белью. Это плескались косяки бойких сазанов, направлявшиеся куда-то вверх по реке.
Мотор и возможности нашего дредноута были уже выявлены отчетливо. От скоростей антилопы он отставал километров на 50: больше 15 км в час выжать из него не удавалось. Мы проделывали за сутки не более 40—45 км, а при обильных находках на отмелях и того меньше. Тем не менее было преодолено уже около 500 км общей дистанции. Широкие спокойные плесы, журчащие перекаты, пологие излучины, яры и отмели Урала сменялись в калейдоскопическом разнообразии. Вот впереди в одной из мирных заводей под берегом показались какие-то беловатые бревешки. Они ярко поблескивали на солнце. На обступивших плес ракитах сидело девять огромных длиннохвостых орланов, сытых и тяжелых, не пожелавших слететь при нашем приближении. Бревешки оказались полутораметровыми сомами, каждый килограммов по 20 весом. Все они плавали на спине, так как раздувшееся от газов брюхо стремилось вверх. Двенадцать крупных рыбин, еще не расклеванных орланами, уже подванивали изрядно, и можно было только догадываться, что их гибель произошла несколько дней тому назад более или менее одновременно.
На следующий день нам стали изредка встречаться грузовые баржи и пароходики, идущие навстречу вверх. За одним из поворотов на фарватере показался стоящий на якоре большой серый катер Речного управления, над которым кружилось и мельтешило белое облачко крачек и чаек. Невдалеке от бортов судна временами вздымались высокие султаны воды и через несколько секунд доносились глухие ухающие удары взрывов. Однако бомбежки и обстрела судна не было; катер сам бомбил реку. Сотни полторы белых крачек с резкими криками пикировали в самое основание опадавших султанов, выхватывая какую-то рыбью мелочь. Их поспешность была оправдана, так как 90 процентов рыбок с разорванным брюхом или лопнувшим пузырем безвозвратно уходило в грязном водовороте на дно. При нашем проходе команда катера равнодушно занималась на палубе своими делами.
Под вечер нам повстречался баркас бригады рабочих речной обстановки. На дне лодки лежало с десяток небольших судаков и пять огромных сомов, весом по 15—20 кг каждый. На вопрос о значении бомбежки реки бригадир объяснил нам, что она применяется в редких случаях речным надзором для расчистки — углубления фарватера для прохода судов. Взрывчатку получают даже бакенщики на трудных перекатах, где идет энергичный намыв песчаных подводных кос.
На протяжении четвертичного периода река Урал была очень капризна. Об этом свидетельствовала разработанная долина шириной в 2—3 км, неожиданные излучины, песчаные гряды высотой метров в десять, староречья и, наконец, обилие ископаемых рыбьих косточек на пляжах. Костистые и костно-хрящевые рыбы гибли, очевидно, во множестве в староречьях и на полоях, в пересыхающих пойменных понижениях, при отшнуровке их, при спаде вод, от главного русла. Немалое значение для гибели рыб имели и периодические зимние заморы.
Наиболее продуктивными по содержанию костей грызунов и рыб неизменно оказывались пляжи, словно присыпанные белой крошкой из обломков раковинок дрейсен — Dreissensia polymorpha. На горизонтальных площадках и площадочках таких пляжей по отмывкам крупнозернистого песка обычно встречались челюсти крупных плейстоценовых сусликов, желтых пеструшек, тушканчиков, пищух — сеноставок. Как попадали остатки этих типичных сухолюбов-степняков во влажную луговую пойму? Ответ на это мы получали почти на каждом километре извивающейся реки. По ее долине с юга на север и с севера на юг много тысячелетий подряд шел пролет хищных птиц: луней, канюков, подорликов, орлов. Большинство из них, проголодавшись по дороге, летало охотиться в степь и полупустыню, но на ночевку и отдых устраивалось на крупных деревьях, окаймляющих пойменные старицы и озера. Здесь, проснувшись утром, птицы выплевывали непереваренные комки шерсти и косточки грызунов, так называемые погадки, которые, падая в воду или на землю, замывались на протяжении тысячелетий в наносах реки. Вот эти-то косточки, приобретя за тысячелетия в пойменных отложениях благородный плейстоценовый загар, и отмывались теперь струями современного Урала вместе с мелкой щебенкой и обломками ракушек. Громов, восседая с орнитологическим дневником на передней банке «Сайги», увидев очередной припудренный ракушкой пляж, начинал нетерпеливо набивать мозоли на глутеусах, предвкушая богатые сборы палеонтологической мелочи. На этой почве у нас возникали и пререкания, так как, страхуя себя от возможных случайностей и задержек, а особливо поломок винта и мотора, я предлагал вести выборочное обследование таких пляжей. Времени у нас было в обрез. Поэтому, игнорируя досадливые вздохи напарника, я иногда прибавлял газку, придерживая лодку посередине фарватера.
