Записки отшельника - [7]

Девиз "достойнейшему" имеет в политике очень мало применения".

И еще. "Трудолюбивые поколения людей, народа и крестьян, создают существование честного и экономного буржуа, который в свою очередь создает дворянина, человека освобожденного от вещественного труда, всецело преданного предметам бескорыстным. Каждый в своем классе есть хранитель предания, нужного для успехов цивилизации".

"Превосходство церкви (католической) и сила, которая ручается за то, что у церкви есть еще будущее, состоит в том, что она одна понимает это и научает это понимать. Церковь хорошо знает, что лучшие люди часто бывают жертвами преимуществ так называемых высших классов, но она знает также, что природа хотела, чтобы жизнь человечества имела многие степени. Она знает и признает, что грубость многих есть условие воспитания одного", и т. д.

"Сумеют ли холодные соображения политико-эконома заменить все это?" — спрашивает Ренан.

На вопрос, делаемый Ренаном, сумеют ли холодные соображения политико-эконома заменить все это, Ренан отвечает: конечно, нет! И потому Ренан свою новую, либерально-буржуазную уравненную Францию считает погибшей. Возврат к старому он справедливо считает невозможным, а для нового, для новой организации элементов нет и не может быть в стране, издавна воинственной, но ничуть не завоевательной так, как завоевательна, например, наша Россия в том смысле, что она все еще растет и обновляет этим, иногда почти невольным ростом свою социальную почву. Постоянно присоединяя разнохарактерные страны, невозможно их вдруг ложно обрусить, т. е. прямее сказать — невозможно передать им сразу все горькие плоды нашего европеизма; трудно оказалось и при 25-летних усилиях до конца испортить наши окраины, погубить их благородное разнообразие, их мистические верования, их косвенно полезный и нам самим фанатизм, будто бы русскими либеральными судами, нигилистическими университетами, всепожирающим прогрессом железных путей и т. д.

Этой одной разницы между опомнившейся Россией 80-х годов и неисправимой современной Францией достаточно, чтобы сочувствия не переходили с чисто политической почвы на социальную!

У князя Голицына все это выражено иначе, но в том же направлении.

Я очень был бы рад, если кто-нибудь другой, более меня на это терпеливый, изложил бы подробно в какой-нибудь хорошей газете содержание этой брошюры и привел бы из нее по-русски большие отрывки; но сам я теперь не в силах этого сделать. Скажу только, что в ней, кроме того ясного различения между случайным выгодным содействием и душевным или умственным сочувствием, есть еще другое разделение понятий, несколько темнее, впрочем, первого выраженное. Это о двух разных причинах охлаждения русских людей к Франции; одну из этих причин охлаждения можно назвать политическою собственно, другую, скорее, — культурною. И эта вторая, повторяю, гораздо важнее. У кн. Голицына обе эти причины являются (на стр. 14—15) несколько спутанными.

Политической причиной охлаждения нашего я называю весь тот ряд противодействия вооруженной рукой и дипломатической интригой, который мы видели от всех правительств Франции за последние 35 лет, начиная от Крымской войны до невыдачи цареубийцы Гартмана и т. д.

Культурной причиной охлаждения, доходящей именно у лучших русских до отвращения, считаю упомянутую разницу в гражданских и вообще общественных идеалах, разницу, которая теперь с каждым годом, с каждым шагом роет, к счастию нашему, между нами и французами все более и более глубокую бездну.

И Франция, и Россия глубоко изменились во второй половине XIX века.

Французы XVIII века и начала XIX были во многом гораздо выше современных им русских; вследствие этого русским они тогда нравились; они пленяли наших отцов и дедов не без основания. Воюя против них, вступая с ними в государственную борьбу, тогдашние русские культурно, умственно подчинялись и подражали им. Французы конца XIX века стали ниже нас, и нам нечему у них важному учиться.

Франция стремится неудержимо по наклонной плоскости крайней демократизации, и нет сомнения, что даже и торжествующие радикалы ничего не смогут в ней прочного устроить, ибо устройство и есть не что иное, как то организованное неравенство, которое восхваляет Ренан.

У нас опыт и неполной демократизации общества привел скоро к глубочайшему разочарованию. Начавшийся с личной эмансипации крестьян (экономически, аграрно они и теперь не свободны, а находятся в особого рода спасительной для них самих крепостной зависимости от земли), этот опыт, слава Богу, очень скоро (для истории 25 лет — это еще немного) доказал одним из нас, что мы вовсе не созданы даже и для приблизительных равенства и свободы... А другим, более понимающим и дальновидным, этот опыт доказал еще нечто большее.

Он заставил понять, что если славянофилы были правы, воскликнув: "Запад гниет", то гниет он, без сомнения — главным образом оттого, что в нем везде (даже в Англии и Германии) слишком много стало этого равенства и этой свободы, ведущих к высшей степени вредному однообразию воспитания и потребностей. Англия, благодаря последним демократическим реформам, подходит все ближе и ближе к типу орлеанской Франции, а от подобной монархии один шаг до якобинской (т. е.