Записки отшельника - [19]

— Пусть лучше думают немногие, избранные, что я не понимаю, чем чтобы многие и влиятельные меня бы не поняли. А они не поймут, если срок не пришел!

К тому же он не мог же не сознавать, до чего он влиятелен; до чего сильно действуют его слова, и потому обращался со словами и мыслями своими разборчиво.

"Gloire oblige!" — скажу я, а он знал свою славу, возрастающую даже и за границей. Я, служа в Турции, видел сам, в какое бешенство приводили нередко, например, хоть бы английских консулов его статьи, переданные в иностранных газетах.

Вспомнив об этом, понимаешь, в каком смысле он однажды в частном разговоре сказал одному из наших известных ученых: "Нельзя писать все то, что думаешь... Они (читатели) Бог знает как еще все это поймут!"

Катков писал, мне думается, с разными целями: иногда, имея в виду одни лишь высокопоставленные в России лица, иногда собственно для русского общественного мнения, для его возбуждения; иногда преимущественно для иностранцев.

Так, напр., когда правительство наше потворствовало Германии, а он писал против немцев, мне все кажется, что он, возбуждая наше общество в духе, противном официальному духу, совсем не желал, чтобы в Петербурге его послушались, а желал только, чтобы покойный Государь, подавая одну руку германскому императору, мог другою всегда указывать на ту бурю народных русских страстей, которую он всегда может поднять на Германию, если ему это будет угодно!

Сам непосредственно не находясь у власти; надеясь, что там понимают дело, как следует, — он в таких случаях (мне все кажется) старался лишь побочными, но важными средствами облегчить это дело людям, стоящим у кормила правления.

Если это так; если он с подобной целью писал иногда не то, что думал, то эту ложь можно назвать благородной ложью и хитрость эту следует назвать патриотической, даже самоотверженной хитростью, ибо многие могли основательно сказать, что он совсем не дальновиден.

Если же нет, то в подобных случаях он был уж слишком страстен, упрям и часто непрозорлив.

Почему, например, он не употребил со своей стороны всех возможных усилий, чтобы помешать дарованию Болгарии конституции? Или он предвидел необходимость пережить современную анархию? Или он допускал в тайне души своей опыт над Болгарией? Как доктора: "in anima vili!"

Тогда еще это не слишком дурно, хотя все-таки опасно. Или (неужели?) у него в глубине души еще оставалась кое-какая вера в те самые европейские идеалы, которым он при начале деятельности своей так усердно служил и от которых позднее, шаг за шагом, опыт за опытом поочередно отказывался?

Кто знает! Он систематически и с полной ясностью ничего не любил выражать... Он что-то как будто всегда приберегал в себе на всякий случай...

Или, напротив того, он уж слишком исключительно заботился о злобе текущего дня — и воображал ошибочно, что все можно опять поправить заново, если и перейдешь через край.

И еще пример: почему он за последние года, такой твердый и формальный защитник Православия и прежде никогда явно против Церкви не враждовавший, почему он так упорно травил греческое духовенство? И травил иногда из-за пустяков.

Это может казаться загадкой для того, кто из личных с ним разговоров случайно не узнал (подобно тому, как узнал я) его задней и серьезной мысли.

Феофан Прокопович, повторяю, — вот кто в нем жил. А греческое духовенство — это Стефан Яворский в своем роде.

Государство — прежде; Церковь — после; видимо, думал Катков.

Дальше идеалов Петра I он не шел.

Как будто Русское государство может жить долго без постоянного возбуждения, или подогревания, так сказать, церковных чувств!..

Я подчеркиваю церковных именно, а не просто христианских... В наше время слово христианство стало очень сбивчивым. Зовет себя кощунственно христианином даже и Л. Н. Толстой, увлекшийся сантиментальным и мирным нигилизмом. "На старости лет открывший вдруг филантропию", как очень зло выразился про него тот же Катков.

Гуманитарное лжехристианство с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата; с проповедью любви, без проповеди "страха Божия и веры"; без обрядов, живописующих нам самую суть правильного учения... ("Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы ". Для крепкого единения в вере прежде всего, а потом уже и для взаимного облегчения тягостей земной жизни и т. д.) — такое христинство есть все та же революция, сколько ни источай оно меду; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем... "Бог — это сердце мое, это моя совесть, это моя вера в себя, — и я буду лишь этому гласу внимать!" (Да! И Желябов внимал своей совести!)

Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение.

Оно и в кротости своей преступно; я не о нем (избави нас, Боже!) говорю; я говорю, что для Русского государства необходимо постоянное подогреванье, подвинчиванье церковности православной и поэтому, чем богаче будет запас этой церковности, чем сильнее будет самобытный заряд живых православных чувств где-нибудь во всей совокупности Церквей восточного исповедания, тем в общем смысле выгоднее