Записки отшельника - [18]
Недалеко уже то будущее, которое покажет всем, какого разряда человек князь Бисмарк; на кого он больше похож судьбой своей: на Фридриха II, который скончался, поладив и с Россией, и с Австрией, на лаврах, ничем не смятых; или на одного из Бонапартов, начавших деятельность победами и окончивших ее жестокими поражениями. На лорда Чатама, начавшего жизнь свою при возрастающем величии Англии и окончившего ее среди того же величия; или на Меттерниха, дожившего до печальной катастрофы 1848 года, после которой Австрия уже не та felix Austria, что была прежде — и безвозвратно не та!
Для меня, похвалюсь, ясно даже и то, что может сохранить если не силу самой Германии очень надолго, то, по крайней мере, личную славу стареющего канцлера незапятнанной, и то, что может и эту славу мгновенно омрачить навеки, и самую силу Германии сокрушить надолго. Сохранить все это может явное содействие русским целям на Востоке (хотя бы и с ограничением); погубить все это может, конечно, не война с одной выдохшейся Францией, а вооруженное сопротивление славянскому развитию; ибо, повторяю, слишком трудно предположить, чтобы при подобном нападении на Россию французы остались бы нейтральными.
Так называемое "национальное", а, по-моему, племенное политическое движение по существу своему везде есть движение революционное, разрушительное и для побежденных, и для победителей одинаково; культурно к тому же в современных своих последствиях это движение совершенно бесплодно, ибо оно и освобождающихся и освобождающих, и побеждающих и побеждаемых одинаково демократизирует, одинаково опошляет и принижает, делая всех с каждым часом, с каждым годом друг на друга более похожими в нравах, учреждениях и вкусах, всех все более и более приближает к какому-то отрицательному общему типу среднего европейца.
Но как бы то ни было, как бы вредно не отзывалось на национальном характере несколько позднее это племенное движение, в отношении государственных собственно успехов и поражений мы ясно видим следующее: пострадали жестоко все те державы, которые хотели противиться этому племенному объединяющему и уравнивающему, демократизирующему, эмансипационному, пожалуй, даже опошляющему движению. Австрия хотела воспротивиться освобождению и объединению Италии — она была побеждена и обессилена; она же хотела помешать тому же всесливающему процессу в Германии — опять была поражена и еще сильнее; Франция, воюя против смешения немцев, Турция, препятствуя славянскому движению, тоже пострадали. И новая Германия, сколоченная наскоро железной рукою, разобьется вдребезги, если попытается преградить безусловно путь славянскому потоку...
Потворствуя России на Востоке, с некоторыми, конечно, ограждениями (напр., с таким условием, что Австрию позволительно победить, если нужно, но нельзя разрушать ее), князь Бисмарк, по крайней мере, может умереть со спокойной совестью и с непомраченной славой. Он мог бы в этом случае сказать себе, умирая: "Я сделал, что мог; а если Германия органически уже стара и бюргерское общество ее немногим только моложе французского истасканного либерального мещанства, — так это уже вина не моя, а всей прежней европейской истории!"
Иначе — горе ему! Даже и не доблесть наших войск, не таланты наших генералов, не русские подвиги решат тут дело, а множество роковых и неожиданных, а отчасти и ожидаемых, но неотвратимых в случае борьбы с Россией обстоятельств.
Одно из таких ужасных для Германии и неотвратимых обстоятельств — это жажда "отместки" на западной границе...
Неужели князь Бисмарк всего этого не знает и не понимает? Не может быть.
Не может быть, чтобы и Катков не понимал всего сказанного мною, несмотря на то что он в такой именно связи мыслей, как у меня и с подобными выводами, никогда этого не высказывал...
Если я это так ясно понимаю, как же было не понимать всего этого ему, Каткову, который был гораздо способнее меня?
Отчего же он не любил никогда настаивать на том, что возвышение новой Германии над прежней Францией для нас выгодно, выгодно в высшей степени, выгодно, несмотря на то что мелкие препятствия и требования и даже иной раз и оскорбления со стороны возросшего в силе соседа неизбежно умножатся, несмотря и на то даже, что случайность тяжкой войны с подобным соседом гораздо опаснее и страшнее, чем с прежней сильной и всепобеждающей, но удаленной от нас Францией или чем с прежней небольшой и осторожной Пруссией.
Отчего Катков этого не любил говорить? Отчего вообще он многого ясно не договаривал?
Оттого ли, что он не всегда писал то, что думал в самом деле?
Или оттого что истине высшей, широчайшей он всегда почти предпочитал истину низшую, более близкую и более узкую; правде более общей и основной — правду завтрашнего дня и потребность немедленного приложения?
Не знаю.
Человек, в высшей степени страстный, он жаждал быстрого воплощения своей мысли в дело; человек, в то же время чрезвычайно хитрый и ловкий, он умел и не боялся притворяться, что будто бы даже и не понимает того, чему еще осуществиться по его практическому чутью не настала пора. Быть может, он думал так:
