Записки от скуки - [23]

В этот момент к государю вошел ныне покойный министр двора Рокудзё.[182]

— Мне тоже хотелось бы воспользоваться этим случаем и чему-нибудь поучиться, — сказал он и тут же задал вопрос: — Ну, во-первых, с каким ключом пишется иероглиф «соль»?[183]

— С вашего позволения, с ключом «земля», — ответил тот.

— О, вы уже блеснули ученостью! На сегодня довольно и этого. Больше вопросов не имею!

За этими словами последовал такой взрыв смеха, что лекарь поспешил ретироваться.

CXXXIII

Можно ли любоваться лишь вишнями в разгар цветения и полной луной на безоблачном небе? Тосковать по луне, скрытой пеленой дождя; сидя взаперти, не видеть поступи весны — это тоже глубоко волнует своим очарованием. Многое трогает нас и в веточках, что должны вот-вот распуститься, и в садике, что осыпается и увядает.

В прозаических вступлениях к стихам пишут: «Я пришел любоваться цветами, а они давным-давно осыпались» — или: «Не пришел любоваться цветами из-за такой помехи». Чем это хуже вступления: «Любуясь цветами…»? Мне понятно пристрастие к любованию осыпающимися цветами или луной, что клонится к закату, но подчас встречаются безнадежные глупцы, которые говорят: «Осыпалась эта ветка и та. Нынче уже любоваться нечем».

Все на свете имеет особенную прелесть в своем начале и в завершении. А любовь между мужчиной и женщиной — разве она в том только, чтобы свидеться? Любовь — это когда с горечью думаешь, что время прошло без встречи; когда сожалеешь о пустых клятвах; когда одиноко проводишь долгие ночи; когда думаешь лишь о любимой, далекой как небо; когда в пристанище, заросшем вокруг камышом, тоскуешь о былом.

Глубже, чем полная луна на безоблачном небе, что глядится вдаль на тысячи ри, трогает за душу лунный серп, взошедший в предвестье близкого рассвета. Ничто не чарует более, чем бледный луч его, когда он проглядывает сквозь верхушки криптомерии в диких горах или спрятался за быстро бегущую стайку туч, что брызжет на нас мимолетным дождем. Когда лунный свет переливается на увлажненной листве буков и дубов, он проникает в сердце, он приносит тоску по душевному другу, по столице.

Но вообще-то луна и цветы заслуживают не только любования. Ведь даже думать о них весной, не выходя из дому, а лунной ночью затворившись в спальне, сладко и привлекательно.

Благовоспитанный человек никогда не подаст виду, что он страстно увлечен чем-то, у него не заметишь интереса к чему-либо. Но кто бурно изливает чувства по всякому поводу, так это житель глухого селения. Он проталкивается, пролезает под самое дерево, усыпанное цветами; уставившись на цветы, глаз с них не сводит; пьет сакэ, сочиняет стихотворные цепочки рэнга, а под конец, ничтоже сумняшеся, ломает для себя самую крупную ветвь. В источник он погрузит руки и ноги; по снегу он непременно пройдет, чтобы оставить следы, — ничем он не может любоваться со стороны.

Очень странное зрелище являют подобного рода люди, когда они наблюдают за празднеством.

— Зрелище слишком запаздывает, — говорят они, — и пока нет нужды оставаться на помосте, — после чего идут в помещение, пьют сакэ, закусывают, развлекаются игрой в иго и сугороку, а караулить процессию оставляют на помосте человека, и как только он закричит: «Идет!» — все вскакивают, будто у них раскрошилась печень, и наперегонки, чуть не сбивая друг друга с ног, взлетают на помост, толкаются, колыша бамбуковую штору пред помостом, впиваются в улицу глазами: как бы чего не пропустить! — о каждом посплетничают: кто да что. А когда процессия проходит, говорят: «Теперь до следующей» — и спускаются вниз. Вероятно, главное для них — поглазеть на что-нибудь, и только.

Вельможный житель столицы, напротив того, вид имеет сонный и на это как следует не смотрит. Молодые люди низшего сословия, те, кто является сюда исполнять обязанности, или те, кто сопровождает кого-нибудь, никогда не высунутся до неприличия вперед; никто из них не рвется без толку глазеть на зрелище.

Мальва, которой увешано вокруг все без разбора, прелестна, но, пока еще не наступил рассвет, все сгорают от любопытства: чьи повозки, что прибывают сюда под покровом темноты; гадают, чья, интересно, та, а чья эта. И вот уже можно распознать и бычников и слуг. Любуясь на то, как прибывают самые разнообразные экипажи и люди — то изящные, то пышные, не заскучаешь.

По мере того как спускаются сумерки, и повозки, выстроенные рядами, и люди, стоящие тесной толпой, начинают куда-то исчезать. Вскоре толпа редеет, стройные ряды повозок приходят в беспорядок, приезжие разбирают себе для устройства на ночлег бамбуковые шторы и циновки, а все вокруг утихает и смолкает. Размышлять над этим, узнавать здесь прообраз мирской суеты и бренности. В этом тоже таится очарование. Наблюдать за главной дорогой столицы — это наблюдать за праздником. Среди тьмы людей, что ходят взад-вперед перед помостом, встречается такое множество знакомых, что кажется, будто даже во всем мире людей не так много, как здесь. Но если мы решим, что сами должны будем умереть только после того, как потеряем их всех до одного, то этого нам долго ждать не придется.

Когда, наполнив водой большой сосуд, мы сделаем в нем крохотное отверстие, то, как бы ни скудно капала из него вода, если она будет сочиться беспрерывно, в конце концов должен будет иссякнуть. В столице полно народу, и не бывает дня, когда бы кто-нибудь не умер. И не всегда по одному или по двое в день. В иные дни не только на Торибэно и Фунаока, но и на другие кладбища приносят очень много усопших, а таких дней, когда бы никто не умирал, не случается. Следовательно, не бывает и случаев, когда бы изготовленные гробы остались лежать без спроса.