Записки орангутолога - [7]

Эксперимент начался удачно — то есть хомяк, не снижая скорости и не меняя аллюра, добежал до конца коридорчика. Но тут произошла осечка. Ученый, нацелившийся корнцангом на хомяка, промахнулся и испуганный зверек заметался по коридорчику, затирая своими грязными лапами первоначальные данные. Хомяк наконец был пойман, но белый полигон оказался безнадежно затоптанным. Покровский вздохнул, передвинул коридорчик на незапятнанную бумагу, снова обмакнул хомяка в тушь и пустил по «ипподрому». На этот раз, он ловко поймал беднягу на финише, промыл зверька в воде и положил в клетку сушиться. Потом он передвинул плексигласовый короб еще раз, на чистое бумажное поле и открыл вторую клетку, где сидела крыса.

Паша посмотрел на эти биомеханические мучения зверей и людей, побродил по отделу, нашел мышеловки, расставленные охотницей на грызунов, разложил в них принесенные с собой «гостинцы» и с грустью посмотрев, как Покровский энергично стирает в кастрюле визжащую крысу, пытаясь смыть с нее тушь, ушел к себе.

Там, в родном отделе он заполнил все мышеловки самыми редкими зверями и написал около пятидесяти этикеток. Потом в дверь его комнаты постучали и на пороге появился Корнет, очень тепленький после жирафа, запитого питоновкой. В руках у него был небольшой сверток.

— Я готов, — сказал он Паше, показывая ему эту туго набитую брезентовую сумку защитного цвета. — Веди в убежище. Сосну часок.

Паша спрятал его подальше от зорких глаз директрисы и снова сел за стол — писать этикетки. Часа полтора в дверь опять постучали. На этот раз на пороге стоял Вовочка.

— Пошли к Теплову, — сказал он. — Чайник, наверное, уже вскипел.

— Подожди минутку. Или, лучше, пошли со мной. Наше хранилище покажу. Не пожалеешь.

Вовочке хотелось чаю, а не смотреть на бесчисленные коробки с мышиными тушками, но он, хорошо зная грубого Пашу, согласился.

Териолог подошел к огромной железной двери и начал отпирать большущий амбарный замок. Бронированные створки открылись, и Пашу с Вовочкой чуть не сбила с ног осязаемая волна паров нафталина и парадихлорбензола. Даже у Вовочки, привыкшего к работе с этими канцерогенами в отделе орнитологии, и то перехватило дыхание. Но Паша включил свет и орнитолог тут же забыл про эти запахи.

Не зря дверь в это хранилище была бронированной и запиралась несколькими замками. В концентрированной атмосфере ароматических углеводородов в несколько ярусов висели звериные шкуры.

Желтели и рыжели лисы, белели и голубели песцы, всевозможными оттенками кофе и какао мягко переливались шкурки соболей, куниц и норок. В другом углу из-под потолка свешивались пятнистые и полосатые шкуры огромных кошек — леопардов, тигров, ягуаров и снежных барсов. Темными коврами висели медвежьи шкуры, а рядом — волчьи, от мелких темных до огромных, почти белого цвета. Виднелись и полосатые шкуры зебр, и молочно-белые — канадских коз, и лысоватые, с редким жестким волосом — гиен.

Вовочка, ошарашено глазевший на все это богатство мягкой рухляди пушно-меховой пещеры Аладдина, посмотрел в угол и вздрогнул. Там, под шкурой дымчатого леопарда, неподвижно лежала фигура долговязого человека. Вовочка с ужасом подумал, что легкомысленный Паша забыл здесь своего приятеля, и тот теперь превратился в очередной экспонат звериного отдела. Но орнитолог успокоился, увидев, с какой беспечностью Паша подошел к «трупу» и сдернул с него шкуру. На голове у лежащего человека был противогаз. Паша никогда не отличался гуманностью, поэтому для оживления «мертвого тела» прибегнул к чрезвычайно действенному способу — он просто прикрыл ладонью воздухозаборное отверстие. Из-под маски послышались стоны, проснувшийся человек задергался и судорожно сорвал с себя резиновую харю. Это был Корнет. Глаза у него были еще более выразительными, чем обычно. После возлияний он отсыпался в самом тихом и безопасном помещении музея, куда никогда не налетала во время своих рейдов директриса.

— Петушок пропел давно, — сказал Паша ошарашено глядящему на него таксидермисту. — Пошли к Теплову, глотнем тепленькой водички.

* * *

Юра Теплов был молодым жгучим брюнетом различных восточных кровей, настолько густо перемешанных, что этот научный сотрудник Кунсткамеры никак не мог решить, какой же он, все-таки национальности. Поэтому Юра периодически объявлял себя то греком, то евреем, то армянином (одно время он даже твердил всем, что девочка с персиками на картине Серова — это его бабушка). При этом он увлекался Японией (настолько, что состоял в переписке с дядей японского императора) и неудачно «косил» под эстета.

Юра обитал в кабинете, где еще до революции работал профессор Персиков, тот самый, которого прославил Михаил Булгаков в «Роковых яйцах». Это увлечение Персикова в какой-то мере передалось нынешнему обитателю старинного кабинета.

Теплов, как водится, сидел за своим столом, заваленным раковинами моллюсков и толстенными фолиантами. Одна из книг, на корешке которой тусклым золотом светилось название «Мужчина и женщина», явно не относилась к науке малакологии. Сегодня Теплов сидел за столом не один, а с японцем. Они разглядывали какую-то раковину и разговаривали на плохом английском.