Записки офицера Красной армии - [3]

— Пожалуйста свешайте мне полкило хлеба.

Паненка, красивая такая и сисястая, спрашивает:

— Какого?

Я пальцем показываю на самый белый… как булка. И ничего. Она взвешала, даже в бумагу завернула и подаёт мне.

— Пожалуйста, пан.

Мне аж плохо стало: она меня паном назвала! Не узнала. Наверное это потому и хлеб мне продала. А может немного подслеповатая. Спрашиваю:

— Сколько платить?

Она говорит:

— Десять грошей.

Дал я ей рубль, а она мне целую кучу польских, капиталистических денег сдачи сдала. И никаких «бонов», талонов или «ордеров» даже не спрашивала.

Вышел я из магазина. Хлеб тёплый, белый, а как пахнет. Хотел я сразу съесть, но заметил, что на улице никто не ест, только наши парни ходят и грызут семечки. Сунул я хлеб в карман. Жаль — думаю — что килограмм не попросил. Может продала бы. А сам считаю: значит выходит, что на наш рубль я мог бы купить пять кило хлеба! Сладко жилось буржуям, в той прежней Польше, на бедах трудового народа!

Иду дальше и вижу — снова пекарня. Люди заходят, выходят, каждый что-то там покупает. Ну и я набрался смелости и айда внутрь. На этот раз попросил уже кило хлеба. Пальцем опять на белый показал. И ничего: отвесили, взяли двадцать грошей и хлеб мне подали. Жаль — думаю — что не попросил двух килограммов. Может тоже продали бы? Кто его знает? Но немного дальше снова замечаю пекарню. Шурую внутрь и говорю… как бы совсем спокойно и равнодушно:

— Пожалуйста два килограмма белого хлеба.

А капиталист, что хлеб продавал (даже воротничок и галстук не снял, чтобы скрыть классовое происхождение), спрашивает:

— А может всю буханку возьмёте? Три кило весит.

— Давай, — говорю я.

Заплатил я 60 грошей, забрал хлеб и выхожу на улицу. Иду я и в уме считаю: вот, за девяносто грошей, то есть меньше чем за рубль, я купил четыре с половиной килограмма хлеба и даже в очереди не стоял. Не могу я этого понять. Не иначе как капиталистическая пропаганда. Надо будет выяснить это дело.

Т. к. с хлебом мне неудобно было по городу лазить, пошёл я в казарму. Там столпотворение. Полно парней. Некоторые из города пришли и рассказывают чудеса о глупости польских панов. Оказывается, можно купить кто сколько хочет не только хлеба, но и сала, и колбасы. Некоторые говорят, что тут так всегда было. Не могу я в это поверить. Ведь ясно же, если продавать всем сколько они хотят, то одни раскупят всё, а другие будут с голода помирать.

Вечером заселился я в свою комнату. Учительница (та, что по-русски говорит) открыла мне дверь и показала комнату.

— Можете быть уверены — тут чисто, — сказала она. — А мыться можно в ванной комнате.

Она проводила меня в комнату около кухни. Там красивый умывальник и большая ванна. Посмотрел я на всё это и думаю себе: «Убить тебя надо на месте за всё это. Сколько же наших братьев, рабочих и крестьян, поумирало с голоду, чтобы ты, паразитка, могла наслаждаться в такой ванне!» Но я ей тогда сказал:

— Все нормально. Пулемёт посложнее будет, и с этим разберёмся. А ваша ванна это глупость!

Пошёл я в свою комнату и давай всё рассматривать. Но ходить было неудобно, мешали ковры. Я вышел на балкон. А там полно цветов в горшках. Смотрю я на город. Стемнело. Слышу, как наши бойцы «Катюшу» поют. Ну и я им подтянул. А потом как засвистел, так мне печально стало. И Дуняшка вспомнилась. Какой была, такой и осталась, но всё равно баба и хорошо мне с ней было. Решил я ей письмо написать. Пошёл я в комнату, включил свет и настрочил моей симпатии такое вот письмо:

23 сентября 1939 года.

Город Вильнюс.

Моя любимая Дуняшка!

Пишу тебе это письмо из самого центра польского, буржуазного логова. Мощным ударом нашего несокрушимого, красного кулака мы сокрушили польских, фашистско-капиталистических генералов и освободили от буржуазного гнёта стонущий в когтях тиранов польский рабоче-крестьянский люд и все иные народности, безжалостно угнетаемые и эксплуатируемые кровожадными панами.

Я шёл во главе всей Красной Армии и бил фашистов и их холуев, пока они не бросились бежать. Живу я в красивом доме, хозяин которого — капиталист, сбежал. Здешние буржуйки наносили мне цветов и застелили всю комнату коврами. А всё это от страху. Каждый день плаваю в ванне. Ванна — это такая большая лохань, из железа, в которую наливают воду и человек целиком, даже с ногами, может в неё поместиться.

Можешь гордиться своим Мишкой, который, гордо шагая под знаменем Ленина-Сталина, смёл на века зверское сопротивление польских захватчиков и освободил все, стонущие в кандалах, народы.

Писать мне можешь в Вильнюс, какое-то время мы ещё будем тут. Мой точный адрес на конверте.

Крепко жму твою руку, с комсомольским приветом.

Лейтенант героической Красной Армии, Михаил Зубов.

Я закончил письмо, разулся, чтобы не зацепиться за ковёр, и прохаживаюсь, «Трёх танкистов» насвистываю. Тут слышу, кто-то в дверь стучит.

— Войдите, — говорю.

В комнату зашла девочка лет десяти. Хитрая такая. Сразу видно, буржуйское отродье. Глазами так и зыркает по углам. Наверное шпионить её прислали, чтобы посмотрела, чем я занимаюсь.

— Мамочка, — говорит она, — приглашает вас на чай.

Я думаю, идти, не идти? Но пошёл. Было интересно посмотреть, как буржуйки чай пьют. Прихожу значит я в их столовую. Вижу, белая скатерть на столе лежит, а на ней полно разной драгоценной посуды. На столе лежит сыр, молоко в кувшинчике, какие-то копчёности, в сахарнице сахар насыпан. Только хлеба было мало. Тогда я сказал: «Подождите минутку». И вышел. Вернулся в свою комнату и думаю: «Взять кило хлеба, или всю буханку?» Но может много сожрут? И мне тоже есть захотелось. Взял я огромную буханку, принёс к ним и положил на стол. «Это, — говорю, — для всех».