Записки о России при Петре Великом, извлеченные из бумаг графа Бассевича - [23]

. Слова эти скоро стали повторяться толпою, которая верила им; но люди более здравомыслящие заподозрили Горна в желании очернить законного наследника Вазы и тем облегчить себе путь к короне, которую хотел утвердить за своим родом. Королева с удовольствием видела, что все оставляли герцога; она назначала скипетр своему супругу. Двор и сенат пренебрегали Карлом-Фридрихом. Его заставляли терпеть нужду во всём, не выдавали следовавшей ему доли из доходов с аллодиальных имений королевского дома, не исполняли условий, заключенных с голштинскими полками, бывшими на жаловании у Швеции, Королева склонила герцога признать ее, обещав ему, через Арведа Горна, титул королевского высочества, дарованный еще покойным королем отцу его; но не сдержала слова, отказалась от своего обещания и украсила этим титулом принца гессенского. Столько оскорблений не мог вынести племянник Карла XII. Кроме того, он был склонен к подозрительности (а управлявший им Рёнсдорф, человек боязливый, указывал ему на опасности, будто бы угрожавшие его особе), и потому решился оставить Швецию. Его министры представляли ему единодушно, что необходимо выждать окончания переговоров, начатых через посредство Франции с Англиею и Даниею, и что он должен продолжать тревожить королеву своим присутствием, чтоб заставить ее честно разделаться с ним, а именно доставить ему или его владения, или приличное за них вознаграждение, и назначить достаточную пенсию на содержание его двора. Но медлительность пугала Рёнсдорфа, и герцог остался при своем намерении. Он объявил, что уезжает. Обрадовавшись случаю отделаться от него, королева немедленно повелела снарядить небольшую эскадру, на которой предоставляла ему переправиться куда угодно. Обер-церемониймейстер Функ сопровождал его и по поручению сената платил за все путевые издержки до самого прибытия их в Германию. Герцог вышел на берег в Ростоке 4-го июня. Из его министров последовал за ним только Бассевич; оба другие, как шведы[50], просили, для заботы о его же интересах, оставить их в Стокгольме, но в сущности они только искали этим путем уклониться от тяжелой обязанности поддерживать в иностранных землях достоинство государя без владений, без денег, без союзников, и иметь постоянно дело с фаворитом, усердным, но недалеким и робким, каким был Рёнсдорф. Отдохнув, после морского путешествия, несколько дней в Дальвице, замке, принадлежащем камергеру Бассевичу, брату его министра, молодой герцог отправился покамест в Гамбург, где он мог быть вблизи от своего семейства[51], своих владений и от тех дворов, с которыми ему предстояло вести переговоры относительно восстановления его наследственных прав на эти владения. Там он принял титул королевского высочества, который имел еще отец его, и о котором большая часть соседних держав не спорила, не смотря на возражения Швеции, Дании и даже Англии[52].

Между тем как внук Карла XI добровольно покидал королевство своих предков, великий царь горько оплакивал потерю своего сына Петра Петровича, которого назначал себе в наследники; но оставаясь верным обширным планам для упрочения величия и славы России, он в то же время изгонял из своих владений иезуитов, заподозренных в хитрых происках, клонившихся к водворению духовной власти (супрематии) папы взамен власти московского патриарха, уничтоженной уже много лет перед тем. Князь Куракин, во время своего посольства в Рим в 1707 году, намекнул на возможность такой попытки, но это только для того, чтобы отклонить Климента от признания Станислава (Лещинского) королем польским. Петр Алексеевич не хотел признавать главою своей церкви никого кроме самого себя. Отважиться на такое предприятие и суметь принести его в исполнение было конечно делом весьма не легким и требовавшим большой смелости. Почести, оказываемые в прежние времена патриарху, доходили почти до обожания. Ежегодно, в память пришествия Мессии в Иерусалим, он в сопровождении всего духовенства торжественно проезжал по улицам Москвы на богато убранной лошади, смиренно ведомой самим царем, который перед тем держал и стремя, когда патриарх садился на нее.

Русские, еще грубые, способны были поддаваться внешним впечатлениям гораздо более, чем влиянию рассудка. Зная это, царь старался делать смешным то, к чему хотел ослабить привязанность и уважение. По кончине последнего патриарха, он создал потешного патриарха который, по вторникам на первой недели поста, обязан был с своею свитою разъезжать, в шутовской процессии, верхом на волах и ослах, или сидя в санях, запряженных медведями, свиньями и козлами, нарочно для того приспособленными. Патриарху этому он придал титул князя-папы и назначил штат из двенадцати пьяниц-дворян, которых называли кардиналами. Эта новая коллегия получила особый забавный статут, где прежде всего требовалось, чтобы никто из её членов не ложился спать не напившись пьяным. Таким образом эксцентричность поведения князя папы и всей его обстановки, выставляемая при всякого рода празднествах напоказ народу, доставляя последнему случай позабавиться, приучала его вместе с тем и соединять с презрением к грязному разгулу презрение к предрассудкам. Чтобы не пострадали достоинство и священные права религии, царь не ограничился тем, что провозгласил себя верховным главою церкви и в некоторых случаях исполнял обязанности, сопряженные с этим саном: он уважал и обряды своего вероисповедания. Так напр. он обыкновенно становился перед алтарем, с непокрытою головою, в ряды певчих; даже часто обладая сильным голосом и верным слухом, сам принимал на себя управление их хором. Распоряжение, сделанное им в то же время о переводе Библии на русский язык, окончательно убедило, что он никогда не думал касаться самой религии, а имел в виду только чрезмерность богатства и власти духовенства, которое злоупотребляло как тем, так и другим. В известных случаях он оказывал даже нечто вроде уважения к духовной юрисдикции. Так, по его указу, приговор над епископом Досифеем состоялся тогда только, когда Синод лишил его духовного сана и отдал в руки светского правосудия под именем Демида.