Записки о революции - [501]

Как хотите, тут что-то не ладно! Либо Совет превратился в «частное учреждение», резолюции которого заведомо для всех (и в том числе для «звездной палаты») не имеют большего значения, чем любая «безответственная» речь на уличном митинге. Либо все эти заявления, требования, представления – а более всего их тон — совершенно возмутительны и ни на йоту не соответствуют всему, что произошло на «линии Совета»…

На этом заседании не было ни одного присяжного большевистского оратора. Ныне все они сидели в тюрьмах Керенского, хотя Пуришкевич гулял на свободе… На этом заседании от объединенных интернационалистов выступал Юренев, а от большевиков – совсем новый, еще не виданный в советских сферах молодой человек, с неприятным акцентом, но со складной, не глупой и не бестактной речью. Это был Володарский. Этим знаменитым в близком будущем оратором с полным основанием поспешили большевики заткнуть образовавшуюся брешь… Володарского слушали, как слушали Богданова. Кто знает, может быть, послушают еще немного июльские жертвы и понемногу придут в себя?.. Володарский, Юренев и десятки маленьких, безымянных, неизвестных, не пойманных Керенским и Церетели, с утра до вечера ходили с заводов в казармы, из казарм на заводы. Там тоже слушали.

Надо было представить новую коалицию и высшему советскому органу. Заседание ЦИК, состоявшееся в тот же день, было пышно и многолюдно, но нимало не интересно. Выступали по очереди, вслед за докладчиком, тем же Скобелевым, некоторые министры-социалисты: Авксентьев, Пешехонов, Чернов, встреченный с восторгом. Но на этот раз начальство было предусмотрительнее. Резолюции Богданова тут не было. Тут Дан предложил другую. В самом деле, ведь Петербургский Совет, обращаясь с дерзкими требованиями, забыл о главном – о «поддержке»! ЦИК «призывает демократию к самой активной поддержке»…

Но, боже, и тут тоже – как кисло и как шероховато! Поддержка (не «полная», и не «безусловная», а просто «поддержка») относится не к правительству, а к «мероприятиям, направленным к защите страны и закреплению завоеваний революции на основе программы 8 июля»… Затем «неограниченные полномочия», данные второй коалиции, ныне – для третьей, не были подтверждены ни единым словом. Но вместо того было подчеркнуто право ЦИК отозвать из правительства министров-социалистов «в случае уклонения их деятельности от демократических задач». Наконец, был обращен призыв к Советам, армейским и флотским организациям – сплачивать вокруг себя демократические массы, и тут же дается обещание «противодействовать со всей энергией всяким покушениям на права и свободу деятельности этих организаций»…

Да, и тут было не все в порядке. Слова были неуместные, бестактные, не соответствующие той общей конъюнктуре послеиюльских дней, которая проявлялась в полном безудержном и безапелляционном произволе кучки буржуазных политиканов по отношению к судьбам революции. Слова, сказанные Советом при виде послеиюльских итогов, не соответствовали той жалкой роли, какую играл Совет в эту эпоху.

Но – увы! – зато соответствовали дела. А положение дел было таково, что, кроме этих слов, Совет ни на какие дела не был способен. Эти «дерзкие» слова не могли иметь никаких результатов. И на них по праву никто не обратил никакого внимания.

Итак, все было кончено. «Единая власть, спасающая Россию, власть, над созданием которой так долго билась демократия, наконец создана». Был закончен бурный период родовых мук. Мы были у тихой пристани – у источника творческой революционной работы. Теперь должен был начаться «органический период». Так вытекало из слов советского лидера – прости ему, господи!

Однако что же на деле представлял собой этот продукт усилий «демократии»? Сомнений тут быть не может: это была буржуазная диктатура. То, над созданием чего так долго билась «звездная палата», было наконец создано. Судьбы революции и страны были вручены Керенскому и десятку его подручных, фактических клевретов биржи. Их полномочия были ничем не ограничены. По крайней мере, на основании существующей писаной и неписаной конституции, на основании соглашения или «легального» давления не было ни малейшей возможности. ограничить произвол клики Зимнего дворца. Это была буржуазная диктатура.

К счастью, однако, дело обстояло не так страшно, как может казаться. Диктатура была формальной. Фактически ее быть не могло, так как реальной силы у правительства никакой не было. Все это мы знаем. Ни вотум «неограниченных полномочий», ни создание крепко спаянного кабинета, жаждущего спасать революцию ее удушением, не могли придать Керенскому и его друзьям атрибутов действительной власти… Правительство, имевшее в своем распоряжении ничтожные полицейские силы из офицеров, юнкеров и «свободных» группок, по-прежнему было способно на всякого рода «эксцессы» вроде арестов, разгромов газет или смертной казни. Но оно по-прежнему не было ни сильной властью в частности, ни властью вообще. Ни «водворить в стране порядок», ни создать боеспособную армию, ни выполнять настоящую государственную работу кабинет Керенского заведомо не мог…