Записки о революции - [197]

Единый фронт, казалось, образовался на прочной и здоровой почве. Резолюция, правда, не оперирует с терминами и понятиями классовой борьбы. Но дело от этого меняется немного. Грань между цензовой властью и демократией, сплоченной в Советах, вычерчена с достаточной рельефностью. Программа закрепления и расширения завоеваний революции указана. Базис Циммервальда если не подчеркнут, то и не затушеван и проявлен гораздо ярче, чем в резолюции о войне. И наконец, апелляция к силам самой революционной демократии, мобилизация этих сил для возможного решительного отпора буржуазной власти увенчивают резолюцию.

Это единый демократический фронт для борьбы за революцию с силами империалистской буржуазии. Увы, закономерный процесс расслоения демократии на пролетариат и мелкую буржуазию неумолимо шел и делал свое дело. Откол мелкобуржуазной демократии от пролетариата, от Циммервальда, от революции не мог быть остановлен. Трещина, уже давшая себя знать в Исполнительном Комитете, уже давшая демократии пиррову победу, должна была расти и углубляться. И единый демократический, зафиксированный в «согласительной» резолюции, должен был остаться на бумаге как ничтожный памятник великих планов, неслыханных возможностей и былых надежд…

Когда и как принимались в Исполнительном Комитете тезисы и резолюции по остальным докладам, я не помню. Вероятно, кое-как, впопыхах, уже во время самой сессии съезда. Я не помню и всех докладчиков и сомневаюсь, были ли все остальные доклады сделаны в пленарных заседаниях. Кажется, кроме аграрного был опущен еще и доклад по рабочему вопросу, и дело также ограничилось резолюцией. Во всяком случае, эта часть съезда была сильно скомкана если не за счет докладов, то за счет прений. В деловом отношении она, однако, была очень важна. В частности, резолюция по рабочему вопросу развернула социал-демократическую программу-минимум в области охраны труда, частью предложив правительству издать соответствующие декреты, частью декларировав известные нормы (свободу коалиций и ненаказуемость стачек), частью призвав рабочий класс к проведению некоторых мероприятий еще до общих декретов (примирительные камеры, соглашения о восьмичасовом рабочем дне)…

Из докладчиков на съезде не было ни одного большевика. Но не было среди них и ни одного представителя «самой большой» партии – эсеров, на которых базировалось новое большинство. Половина докладчиков – Стеклов, я, Венгеров (по военному вопросу), да как будто и продовольственник Громан – были формально вне фракций… Это было еще время, когда активно действующие лица выдвигались в советских сферах по индивидуальности или по принадлежности к «течению».

Из состава докладчиков на мартовском съезде также, между прочим, можно усмотреть, что к этому времени еще не окончательно кристаллизовалось или, по крайней мере, было еще довольно слабо и неустойчиво новое большинство. Наличность в числе докладчиков таких людей, как Стеклов или я, свидетельствовала об этом достаточно определенно. Через Какой-нибудь месяц никому уже не пришло бы в голову назвать подобных кандидатов. Хотя меньшинство продолжало быть очень значительным, но все же не только в докладчики от имени Исполнительного Комитета, но и в комиссии его представители тогда уже пробирались очень редко и с большим трудом…

В те же дни, в конце марта, еще была идиллия.

Однако советского съезда в марте не вышло. Провинциальных делегатов прибыло около 400. Они представляли 82 города и исполнительные комитеты армий и войсковых частей. Казачий съезд также прислал 11 своих представителей… Но комиссия по организации съезда (с Богдановым во главе) все же сочла такого рода съезд неполным и неправомочным: по ее сведениям, на местах существовало еще огромное количество Советов, не приславших по разным причинам своих представителей. Поэтому комиссия предложила считать мартовский съезд не правомочным съездом Советов, а предварительным Всероссийским совещанием. Так и было решено.

Вечером 28-го, в день опубликования акта об отказе от аннексий, была назначена в Белом зале первая встреча делегатов, а затем – чаепитие. Я пошел посмотреть на «всероссийскую революцию» и подсел к группе знакомых в глубине зала…

Зал после переполнявших его советских секций казался полупустым, как в доброе заседание Государственной думы. Но и здесь военные если не подавляли, то беспокоили настороженный глаз. Их было, вероятно, около половины. И притом было много офицеров. Солдатская масса еще не справлялась с политическим представительством. Офицеры же из прапорщиков потянулись в «социалисты», и многие кадетские адвокаты и прочие профессии с погонами на плечах сейчас представляли солдатскую массу под видом эсеров или беспартийных. Было много фронтовиков. Энергичные прапорщики старались объединить их, чтобы солидно представить «голос действующей армии», по крайней мере для буржуазной прессы.

Из штатских съехалось много старых партийных деятелей, хотя и не высшей марки. Казалось, рабочих было не так много, больше было интеллигентов… Говорились краткие приветствия – и шаблонные, и трогательные. Превозносился «лидер» – Петербург. Но больше всех, прямо неумолкаемо говорил председатель Скобелев, бывший в прекрасном настроении, сыпавший шутками, вообще изощрявшийся в красноречии и остроумии.