Записки о французской революции 1848 года - [73]

и проч.).

Но и тут [все это были только слабые копии] в этой [отвратительной] копии грязного и подлого Геберта заметна [была] удивительная черта: [никто из них] он еще [не хочет, видимо] не смеет сравняться с образцом и только [старается] берет от него спартанское ТЫ при обращении [смешное в эту минуту] к современным лицам, смешную (по настоящему времени) угрозу: горе вам! Я вас обличу! Да еще уверение, что он раздулся от гнева, что он готов лопнуть от негодования, и проч., но уже нет ни «х», ни «б», ни желчного бешенства предшественника. Впрочем, в нынешнем своем виде он еще был порядком неистов и яростен, но так как убеждения его оказались крайне сомнительными и многими объявлялись подкупленными с иными, совсем не республиканскими целями, то ругательства и провокации его имели только успех скандала, а не направления. Самого «Père Duchêne» превзошли враги и соименники его, другие «père и mère и petit-fils Duchên» в завистливой полемике с ним. Вот как, например, отзывается «le vrai père Duchêne» о вышеупомянутом соименнике своем: «Vieille caricature d'une passé hideux qui ne peut plus renaître, enfant mort-né des saturnales d'une imagination débauchée, ignoble exploiteur de la crédulité d'un peuple trop longtemps abusé, triste avorton d'une piteuse opération mercantile, jusques à quand lasseras-tu la patience du peuple souverain?..»[319]

Другой из этой фамилии «Le petit-fils du père Duchêne» появился вдруг как защитник порядка, благочиния, спокойствия [и обратился с следующей речью к осудившему его] [но защищает его на свой манер] и дал следующее определение собственного дела: «Un brutal, un barbare, un furieux; la rue était son domaine, il aimait à se vautrer dans la fange sanglante… il avait la sagacité du chien, la faim du loup; il était le limier qui menait toute la bande en hurlant»[320] Чудный способ уничтожить влияние имени, прикрывшись этим же именем.

Зато «la mère Duchêne» или лучше «Le travailleur par la mère Duchêne» называет Père Duchêne «vieux pendard»[321] и недовольна его умеренностью: «Si la mère Duchêne est bougrement en colère, c'est qu'elle s'aperçoit que tu ne l'es plus autant»[322].

Это единственный чисто цинический журнальчик, попавшийся мне в руки: «On dit, vieux pendard, que tu t'est laissé séduire par les beaux yeux d'une altesse dite républicaine… Si cela était, sache bien… que la mère Duchêne serait capable d'arracher les yeux rouges de ta poupée politique… Si encore tu te laissais enjôler par les fille du peuple, on te le pardonnerait, vieux scélérat, mais par ces langues dorées de bourgeoises décrottées, qui puent la viande humaine, fi donc, vilain, monstre d'homme! Ou oublies-tu que la sueur du pauvre a humecté les lèvres que tu baises?… Jette ta princesse dans le panier aux ordures, sinon la Mère Duchêne se divorce, de par les crétins qui veulent nous faire des lois pour eux»[323].

После подобного тона, конечно, можно усомниться в справедливости заметки моей о какой-то невольной, может быть, временной сдержанности журнализма при всей его распущенности, но ведь это единственный экземпляр. Говорили мне, что в предместиях издаются журналы возмутительного содержания, которые даже не заходят по сю сторону Бастилии, говорили, что есть журналы, даже не печатные, а литографированные в этом духе, раздающиеся только членам тамошних самых опасных клубов: des Antonins{301}, Quinze-vingt{302}, называли мне и имена их: le va-nu-pieds{303}, l'incendiaire{304}, но я никак не мог добыть их. В коллекцию мою случайно попался журнал под заглавием «la Guillotine» на красной бумаге с портретом Л.-Филиппа, показывающего грудь свою, на которой вырезана гильотина. Но, во-первых, он кажется простой спекуляций, а во-вторых, имеет две «адписи: 1793. Tout le monde y passera, – и другую: 1848. Persone n'y passera, a в-третьих, отличается тем сантиментальным изложением истории изобретения гильотины и первых ее жертв, которое как будто нарочно придумано, чтобы приучить к мысли об инструменте и к назначению его!

Затем бесчисленное количество социалистских листков, в которых теории Сен-Симона, Фурье, Л. Блана, Прудона перемешивались в каком-то удивительном хаосе [в котором почти], который еще раз свидетельствовал, как научные и теоретические истины, пущенные в народ, целиком перепутываются в его сознании… Случилось здесь то, что почти всегда бывает: от каждой теории взяты были ее резкие стороны, только выпуклые мысли, бросающиеся в глаза массе, сущность же ее, требующая размышления, оставалась в стороне. Так, в «la France libre»{305}, который издавался, говорят, бывшим учеником Политехнической школы, теория Прудона об изменении собственности во владение (possession) превратилась в уничтожение [собственности и капитала] и того и другого. Теория Луи Блана об участии государства в заказах обратилась в теорию ссуд денег всякому ни под что и с тем вместе по необходимости в теорию [надсмотра] надзора за должниками и гарантию против банкротства, [так всегда]. Но это высказано запальчиво и обнаруживает в писателе представителя множества клубных социалистов. Нельзя упоминать обо всех этих листках, журнальцах, которые [возвещали] говорили, требовали социализма, коммунизма, раздела собственности в тех общих фразах, затвержденных наизусть у главных представителей различных теорий, которые поясняются предшествующим и последующим, но, вырванные из полного учения, только кажутся инструментом для возбуждения страстей. Так, «Spartacus libérateur du peuple»