Записки морского офицера - [217]

Карантин

Сколь приятно переходить из страны в страну, столь иногда и малое препятствие огорчает нас. С крайним нетерпением считали мы минуты, когда придем в Триест; пришли – и могли только на него смотреть. Лишь бросили якорь, карантинный чиновник с консулом нашим г. Пеллегрини объявили нам неприятную весть, что мы должны целые три недели сидеть в карантине и ни с кем не сообщаться. Канонерская лодка, защищавшая брандвахтенный пост, к нам приблизилась; сторож, называемый здесь гвардиано, взошел на судно, приказал шкиперу ввести оное в бассейн, а нам с людьми перебраться в старый лазарет. Мы повиновались и тотчас начали перевозиться. На первом дворе, куда нас ввели, было довольно народу, но все от нас бегали; сам наш гвардиано отчаянным криком напоминал, чтобы мы не приближались к чужим людям. Это сначала нас забавляло, а потом крайне наскучило, ибо ходили за нами, так сказать, по пятам; малейшее движение замечали и ни на одну минуту не упускали из виду. Карантинный начальник просил нас убедительнейше с терпением покоряться карантинному уставу, ибо за малейшее упущение нарушивший закон подвергается лишению жизни. В самом деле, что может быть ужаснее чумы? От одного зараженного не только город, но целое государство может пострадать; от единого прикосновения могут погибнуть тысячи народа. Посему чрезмерная осторожность и строгость есть в сем случае благоразумна.

В 1812 году, по справедливости названном годиной испытания, когда любезное Отечество наше терзаемо было лютыми врагами, в то самое время, когда Москва занята была французами, в Одессе и Феодосии открылась чума. Служа тогда в Черноморском флоте, я был, по несчастью, свидетелем и очевидцем печальных следствий сего бича человеческого рода. Язва постепенно заражала все члены тела, знаки ее были ужасны, распространение скорое, следствия почти всегда смертельные. Человек, получивший заразу, сначала чувствует тошноту, кружение головы, потом начинается рвота, тело покрывается красными пятнами, которые скоро чернеют, и когда в пахах покажется карбункул («Черный чирей»), тогда уже во внутренностях существует антонов огонь и смерть неминуемо последует. При первых припадках человек лишается рассудка, душа теряет свои силы, тело же, кажется, получает от того новые, и больной, совершенно расслабленный, переносит жесточайшие мучения. Сильные судороги, рвота, непрестанное икание, бессонница терзают больного. Но это еще не все: несносный жар сжигает их внутренность; с воспаленными навыкате глазами, стесненной грудью, помертвелым лицом, издавая зловонное дыхание, с запекшейся на устах нечистой кровью, отчаянным воплем требуют они воды, льда и, не возмогши утолить палящей их жажды, в исступлении рвут одежды, грызут зубами тело свое и в бешенстве валяются по земле. Большая часть умирала в пятый или седьмой день, иные чрез одни или двое сутки, а некоторые в три или четыре часа. Слабое утешение тому, кто выздоравливал от сей болезни; он представлял взору несчастный только остаток самого себя. Анатольцы, вызвавшиеся лечить больных, без боязни ходили по лазаретам, лечили разными средствами и замечено, что одно лекарство производит действия спасительные и вредные; многие зараженные были, однако ж, ими возвращены к жизни, и ни один из сих великодушных людей не погиб. Когда оказались явные признаки чумы; когда город окружен был военной стражей и прекращено сообщение с окрестностями, никаким пером невозможно описать ужаса, объявшего жителей. При начале видимы были достойные подражания примеры материнской нежности, детской привязанности и великодушных пожертвований. Из многих я приведу только один. Полковник Ребок, приметив на ребенке своем знаки заразы, спешил подать ему помощь, вымыл его уксусом, употребил все другие предохранительные средства; но скоро почувствовал и сам припадки. Он объявил о том полиции, заперся в своей комнате, затопил печку, сжег свое платье и все принимающее заразу, и на другой день умер. После такового печального опыта, лишь только в каком доме оказывалась чума, тотчас полицейские служители, вымазанные дегтем и в кожаных платьях, разделяли здоровых от больных и под сомнением находящихся. Может ли быть что жалостнее, когда дитя отрывали от груди матери, сына отлучали от отца, и почтеннейшие узы не были уважаемы. Было много трагических и чувствительных явлений. Здоровые одни запирались в домах, другие жили за городом в палатках и землянках. Город обратился в пустыню; некоторые дома сожгли, у других выбиты были окна, никто не смел выйти на улицу и страшился встретиться с другом. Одна бедная чернь раздирающим голосом требовала пищи. В сии несчастные дни умирающему некому было закрыть глаза, и жестокая смерть не извлекала уже более слез.

После многих несчастных случаев, происшедших от дурного разделения карантинов в больших торговых городах Италии, Франции и Испании, построенных несообразно назначению и цели оных, можно сказать, что триестский карантин, как по удобству строения, так и по порядку и точности, в нем наблюдаемому, справедливо почитается в числе лучших в Европе. Тут все придумано к лучшему: разделение комнат для людей и магазейны для товаров сделаны так, что и при самом покушении нет возможности перейти из одного отделения в другое; везде своды, высокие стены, рогатки, дворы, калитки и замки. Некоторые подробности об устройстве триестских карантинов, думаю, не будут бесполезны многим читателям. Они построены по краям города и каждый обнесен высокой стеной. Новый карантин разделен стенами на два квартала. Чумной квартал с кладбищем совсем стоит особо. В других дворах чумного квартала в одном помещаются люди, в другом кладутся товары. Товары и экипаж одного судна помещаются раздельно от других. Матросы и пассажиры, если в числе их есть подозрительные, до совершенного уверения, что они здоровы и чумы в них нет, сажаются каждый особо в комнату, пред которой есть небольшой дворик, запираемый железной калиткой; подле калитки сделано окно, в которое приставы на длинной железной лопате подают пищу. Словом сказать, чумной квартал представляет острог. Когда на пришедшем судне шкипер объявит, что у него есть чума, то судно, введя в бассейн, тотчас разгружают. Товары развешивают в решетчатых сараях. Люди, оставя свое платье (которое сжигают), вымывшись, выстригши волосы и окурившись, занимают каждый по одной комнате, где они находят новое платье, курильницу, дрова для камина и все нужное. Судно остается пустое, на нем открывают люки и для лучшего сообщения воздуха в трюм прорубают борты и каждый день снаружи и внутри обливают морской водой. С хлопчатой бумагой, как наиболее удерживающей в себе заразительность, поступают с великой осторожностью. Каждый пак разбивается по столам и полатям, а пряденая развешивается на жердочках в решетчатом магазейне, стеной огражденном. Ворочают бумагу каждый день, не входя в магазейн, а сквозь двери или решетку, длинными железными вилами. К сей опасной работе, равно как и к выгрузке судна, окуриванию оного и товаров каждый день на счет хозяина определяются преступники, осужденные на смерть, или, по согласию, для выгрузки товаров допускаются матросы того же судна. Во втором квартале, разделенном на два двора, назначенном для судов, пришедших из зараженных чумой мест, сделаны такие же сараи для товаров и такие же разделения в доме, для людей назначенном, с той только разностью, что экипаж одного судна, если нет на матросах никаких признаков чумы, помещается в большой комнате. Во втором квартале есть часовни, колодезь с прекрасной водой и особый двор, назначенный для сада. Карантинные чиновники живут на отделенном дворе. Они входят в чумной и во второй квартал особыми дверями, наблюдают везде порядок, доставляют пищу, но всегда с той осторожностью, что к больным или выдерживающим карантин близко не подходят. Приставы и работники чумного квартала по прекращении заразы не прежде отпущаются в город, как выдержав сами карантин.