Записки морского офицера - [212]

Угрозы сии ничего не обещали нам хорошего. Капитан, знавши, что министр может обвинить нас пред королевой, в угодность англичан, поступить с нами, как ему вздумается, пригласил к себе на квартиру всех офицеров, дабы согласиться, как отразить сии нападки маркиза. В сие время дежурный офицер прислал сказать, что команда просит всех офицеров прийти в казарму. Это нас очень удивило. Капитан, будучи нездоров, поручил старшему лейтенанту Мельникову разыскать, кто первый осмелился сделать такое предложение и наказать в пример другим. Но должно представить наше негодование, когда караульный сицилийский офицер, встретивший нас за воротами монастыря, с торопливостью и в великом страхе объявил, что он не знает, что делать; что матросы наши не слушают его и нашего дежурного офицера, что самовольно отперли магазейн и разобрали по рукам сложенное в оном оружие. Едва вошли мы в казарму, беспорядочный шум при первом голосе начальников утих, и все без малейшего нехотения, по приказу г. Мельникова, тотчас стали во фрунт. Когда мы, разумеется в великом гневе, начали выговаривать и спрашивать, кто осмелился подать голос к неповиновению и бунту… Матросы Коптев, Афанасьев, солдат Епифанов первые вышли перед фронт, за ними сам боцман и еще человек десять лучших, исправнейших и доброго поведения людей. Первый из них, Коптев, так начинает: «Напрасно, Ваше благородие, называете нас бунтовщиками, извольте выслушать, и вы увидите, что мы никогда не думали выйти из повиновения; ибо очень знаем, что без начальников как без головы, а паче здесь, на чужой стороне, мы все пропадем. Правда, мы без спросу взяли ружья и порох; но взяли его для защиты вас, а не для другого чего. Вам известно, что мы отказались одни, без вас, отправиться в Россию, теперь мы слышим, что всех господ офицеров хотят посадить в тюрьму, а нас силой отдать на английские корабли; мы опасались исполнения того или другого, и как квартиры ваши в городе слишком от казарм удалены, то мы и осмелились просить вас к себе с тем, чтобы или защищаться против притеснения, или неразлучно с вами идти в тюрьму, и что теперь прикажете, мы все готовы исполнить». После угроз наших, когда уже все было приготовлено к строгому наказанию начинщиков, изумление, переход от гнева и огорчения к радости и удовольствию представить и описать невозможно. Когда Коптев простыми словами, но смело объяснил мысли всех своих товарищей, и когда некоторые из офицеров промолвили: однако… то он, положив шапку наземь, сказал: «Я начинщик, меня одного и наказывайте». При сем слове и самые строгие из нас невольно опустили глаза вниз. После нескольких минут красноречивого молчания, когда с одной стороны поражены были справедливостью представления, с другой со смирением ожидали приговора начальнического и наказания, никто из офицеров не смел в другой раз повторить многозначащее «однако»… Я едва мог удержаться, чтобы не обнять Коптева, и дожидал с нетерпением, что скажут старшие меня, а когда сии, как бы по невольному движению, сказали: «Коптев, ты прав!», то я, подошед к нему, сказал: «Коптев, ты молодец, славный матрос, ты благородный человек». Все офицеры, переменяя потом тон, смягчив голос, как бы не смея приказывать такой команде, которая благородной решимостью и преданностью заслужила нашу признательность, старались ласковыми словами внушить, что взяться за оружие было бы дело безрассудное, что такой поступок будет нам пагубен и что мы до решения нашей участи останемся в казарме и на квартиры не пойдем. После сего матросы без малейшего противоречия сложили оружие на прежнее место. Сицилийский офицер, ожидавший дурных для себя последствий, будучи в восхищении от такой скорой перемены в расположении людей и для него непонятной подчиненности, ломая руки, восклицал: «O! che Gente, che Gente! (какой народ!)». Когда бригадир, которому мы поручены были, по уведомлению караульного офицера приехал, то мы ему объявили об угрозах министра и о своем намерении остаться с матросами в казарме и ни под каким видом с ними более не разлучаться. «Будьте покойны, – отвечал бригадир, – король и особенно королева вас столько уважают, что министр не осмелится употребить против вас насилие; он по печальной для всех нас зависимости от англичан старается угрозами побудить вас к какому-либо беспорядку, дабы представить оный королю, разлучить вас с людьми, сделать тем угодность Друммонду, а более Торнброу, которому очень хочется иметь на своих кораблях русских матросов».

Дабы и впредь оградить себя от нападков маркиза Чирчелли, на другой же день по болезни капитана пять офицеров пошли во дворец с просьбой. Королева удостоила принять нас первых. Когда мы введены были в ее кабинет, Ее Величество уже ожидала нас у самых дверей и, взяв бумагу, не читая ее, милостиво сказала: «Объясните мне, в чем ваша нужда, я за удовольствие почту во всем удовлетворить вас». Когда Насекин в коротких словах пересказал разговор его с министром, то королева отвечала: «Я не понимаю, почему сделали вам эту неприятность; впрочем, кажется, когда отпускают французских офицеров, то они очень охотно дают честное слово; но и то правда, что они никогда его и не держут». Насекин в ответ на сие осмелился представить Ее Величеству, что в царствование Екатерины II был пример, что один офицер, находясь в плену у шведов и давши слово в продолжение войны не служить против них, по прибытии в Россию был за то отставлен от службы. Ее Величество, благосклонно выслушав, отвечала: «Очень вам верю, и сие ваше обыкновение не давать честного слова похваляю; но вы у меня не пленные; надеюсь, что вы сами такими себя не почитаете, боюсь, однако ж, не огорчили ли вас чем-либо более, нежели словами; ибо нам невозможно русских почитать своими неприятелями; один Бог и ваш император моя единая надежда; так, один Александр, – продолжала она с чувством и подняв к небу глаза, – один только он твердая опора притесненных и только ему одному возможно прекратить сей хаос… Успокойтесь, я отпущу вас без всякого условия, как моих друзей; выбирайте гавань, куда будет способнее вас доставить, и вы немедленно отправитесь». Обещание королевы было в точности исполнено; нам выдали все, что следовало, сверх положенного по нашему морскому уставу. Король за доброе и примерное поведение людей, которые в пятимесячное пребывание в Палермо заслужили общую похвалу, пожаловал нам особенно на путевые издержки, и наконец после многих неудовольствий, по желанию нашему, на двух нанятых купеческих австрийских судах 12 апреля 1808 года мы отплыли в Триест, где стояла эскадра капитан-командора Салтанова. Таким образом, с честью, с оружием и барабанным боем перебрались мы на суда, на которых на большой мачте подняли мы российский, а на передней белый переговорный флаг.